Ученый грубиян: Виктор Топоров о трудностях перевода
Петербургского критика, филолога и переводчика Виктора Топорова нет с нами уже без малого семь лет — срок достаточный, чтобы привести в порядок обширное публицистическое наследие знаменитого острослова и насмешника. В этот сборник вошли предисловия и послесловия к различным изданиям, а также «большой корпус статей, публиковавшихся в советских «толстых» журналах с конца семидесятых годов, в московских и питерских изданиях в девяностые и нулевые и в различных интернет‑изданиях в нулевые и десятые» — все посвященные исключительно, как понятно из названия, переводным новинкам тех лет. Лидия Маслова благоговейно изучила солидный том и представляет его как книгу недели — специально для «Известий».
Виктор Топоров
О западной литературе: статьи, очерки
СПб.: Лимбус Пресс, 2020. — 458 с.
Под обложкой сборника «О западной литературе» содержится лишь небольшая часть наследия знаменитого переводчика и филолога Виктора Топорова. В предисловии составитель Вадим Левенталь поясняет, что с трудом не позволил книге разрастись в двухтомник, подвергнув топоровские заметки об иностранных поэтах и прозаиках тщательной селекции и уделив особое внимание публикациям, которых не найти в Сети.
Сборник построен не по хронологическому принципу, а по жанрово-тематическому: первый раздел посвящен поэзии, второй — классической прозе, третий — текущему процессу и современникам, в частности, нобелевским лауреатам. Так выстраивается приблизительная история западной литературы глазами Топорова. Однако главный смысл чтения этой книги не в том, чтобы составить стройное представление о предмете и систематизировать свои знания, а скорее в том, чтобы послушать авторскую интонацию, поменять угол зрения и отодвинуть с глаз привычные шоры.
Впрочем, и просветительскую функцию сборник отлично выполняет, рассказывая не только о таких celebrity, как Оден, Набоков, Генри Миллер или Грэм Грин, но и проливая свет на «маргиналов», о которых широкая публика менее наслышана. Тут и Готфрид Бенн, и Эрнст Юнгер, и Хаймито фон Додерер, второстепенные фламандцы, а то и совсем уже экзотические и раритетные датские поэты из предисловия к сборнику 1983 года.
Сейчас особенно забавно читать две самые ранние публикации, среди которых есть, по мнению Вадима Левенталя, и вообще дебютная — «Спрашивают двадцатилетние. Заметки о молодой поэзии ГДР», вышедшая в «Литературном обозрении» в 1979 году. Понятно, что в те годы даже свободолюбивый Топоров все-таки держался в общепринятых рамках и как миленький исполнял необходимые вербальные ритуалы. «Обе статьи взрослый Виктор Леонидович и сам, вероятнее всего, назвал бы юношескими, наивными и беззубыми», — предупреждает составитель, колебавшийся, брать ли их вообще.
Но даже и в этих статьях Топоров не то чтобы «робкий», а как будто еще не осмотревшийся на свету, чтобы доставать свой критический «топор», пока припрятанный за традиционной советской риторикой, — когда, например, критик журит датского поэта Бенни Андерсена за «буржуазную ограниченность». Припечатав Андерсена нужным ярлыком, Топоров с удовольствием отмечает, видимо, симпатичную ему самому черту датчанина-провокатора, у которого «нигилизм или релятивизм выводов — только «кажимость», призванная спровоцировать читателя на ответную реакцию с противоположным знаком». И тут же цитирует наивный стишок «Диета»: «сыр отбивает обоняние // хрен отбивает вкус // печенье отбивает слух // редиска сужает кругозор ... // пища опасна для желудка // жить вредно // чав‑чав // чав‑чав // чав‑чав».
Соблазнительно, конечно, было бы предположить, что этот «перевод» сам же Топоров и выдумал, как и самого буржуазно ограниченного однофамильца великого сказочника (была такая практика у находчивых советских переводчиков — придумывать несуществующих поэтов, чтобы получать гонорары за их переводы). Но нет, крупнейший датский поэт ХХ века Бенни Андерсен все-таки реален, как и большинство фигурирующих в сборнике персоналий, даже если о них раньше мало кто слышал.
Описания Топоровым неизвестных или каких-то прошедших мимо тебя книг, а иногда и совсем короткие их упоминания в неожиданном контексте вызывают острое желание немедленно их прочесть, пусть даже и для того, чтобы с топоровскими впечатлениями, аналогиями и шутками не согласиться. Для людей, которые сами занимаются сочинением заметок о чужом творчестве, отборные образчики топоровской филологии могут послужить учебным пособием. Демонстрирующим, среди всего прочего, как можно в рамках объективно заданной инфоповодом темы непринужденно решать свои личные задачи (кстати, при этом вполне благородные в культурологическом плане). Вот, например, открывающая прозаический раздел заметка «Рукописи горят, но сжигать их необязательно», вышедшая в 2012 году по случаю публикации на русском книги «Франц Кафка. Биография», написанной другом и душеприказчиком Кафки Максом Бродом.
Не без игривости отдав должное личности и вкладу в литературу самого Брода («Макс Брод интересен не только Кафкой; то есть, как в анекдоте про Чайковского, те, кто его любит, любят его не только поэтому»), автор далее едва ли не ползаметки посвящает разоблачению людей, которые не тем делом заняты:
«Вал писательских биографий последнего времени — это, строго говоря, вообще не литература и уж тем более не литературные биографии, а пенная, но при этом кислая муть самовыражения людей, много и плохо пишущих, спрыснутая сырой водой откровенной халтуры»
Дальше в качестве наглядных примеров автор несколько склочным тоном (недаром его воспоминания имеют подзаголовок «Признания скандалиста») перечисляет признанных и авторитетных отечественных литераторов. И чем известнее личность, тем с большим удовольствием Топоров приставляет к громкому имени брезгливое местоимение «какой-нибудь».
Виктор Топоров
Однако не стоит думать, что пылкий обличитель горе-биографов увлекся и забыл об основном предмете. Выпустив пар, он в одном абзаце неопровержимо доказывает по пяти пунктам, почему данная биография Кафки — лучшая, какая только может существовать в природе, и закрывает тему, чтобы перейти к фривольной истории из жизни американского филолога‑либерала Кипеша, героя трилогии Филипа Рота «Профессор желания», которую Топорову довелось переводить.
Пересказав понравившийся ему слегка скабрезный анекдот из книги Рота, критик на прощание делает читателю какой-то издевательский, но в то же время вежливый книксен: «Ну, к рецензируемой книге эта история отношения не имеет (хотя как сказать), а привел я ее исключительно затем, чтобы вы не сочли данную рецензию слишком наукообразной».
Столь же высокий класс в умении тормошить воображаемую аудиторию чувствуется в лихих жонглерских приемчиках, когда, например, ключ к американо-британскому модернисту Томасу Элиоту вдруг обнаруживается в стихах советского барда:
«Избранная Элиотом пророческая или псевдопророческая позиция оказалась чрезвычайно выигрышной прежде всего в пропедевтическом плане: как теневой персонаж одной из песен Александра Галича, Элиот, придя в поэзию, произнес магические слова: «Я знаю, как надо!»
И хотя в процитированной песне «знающий, как надо» совершенно не одобряется, Топорова это мало заботит: энергия его личной убежденности в уместности цитаты или аллюзии часто перевешивает формальную логику.
Пророчествующий Элиот вырисовывается в итоге никаким не «теневым персонажем», а уважаемым создателем шаблона, позволяющим отличить стихи от имитации. Той самой имитации чего угодно — актуальности, гражданского беспокойства, человеколюбия, которую Топоров ненавидел в литературе (да, наверное, и в жизни) больше всего и в борьбе с которой приобрел одиозную репутацию грубияна и скандалиста.
