Белоснежка и ленинградский рок-клуб: сказочные мемуары Джоанны Стингрей
В СССР конца 1980-х американка Джоанна Стингрей, волею судеб оказавшаяся по эту сторону «железного занавеса», была известна едва ли не больше главных звезд русского рока. А ее немного наивный, но искренний призыв к тому, что вокруг «нье надо мусорит», для многих звучал как манифест. Какой она запомнила повседневную жизнь Империи зла? Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Джоанна Стингрей, Мэдисон Стингрей
Стингрей в Стране Чудес / [пер. с англ. А.Кана].
М.: Издательство АСТ, 2019. — 320 с.
Американская певица и продюсер Джоанна Стингрей выпустила первую часть книги о том, как в середине 1980-х она влюбилась в ленинградский неофициальный рок и стала его главным популяризатором на Западе. В последней главе «Продолжение следует» автор обещает рассказать о своих приключениях в России в конце 1980-х и начале 1990-х, а первая часть воспоминаний завершается в ноябре 1987 года свадьбой с гитаристом группы «Кино» Юрием Каспаряном.
В эту свадьбу Джоанна Стингрей вкладывает не только личный, но и большой социокультурный смысл: «Много десятилетий спустя эта «рок-свадьба» была названа ключевой свадьбой 1980-х, днем, когда с холодной войной было покончено навсегда». Несколько наиболее драматичных и печальных глав этих просветленных и жизнелюбивых мемуаров посвящено четырем месяцам, когда этот «алхимический брак» между СССР и Америкой висел на волоске из-за того, что слишком бойкую американку, вывезшую русский рок за «железный занавес» контрабандой, оставили без советской визы и присущая ее несгибаемому характеру способность не замечать никаких препятствий едва не начала ей изменять.
Свое состояние в те страшные месяцы Джоанна описывает в самых мрачных красках, которые, казалось бы, начисто отсутствуют в ее радужной палитре: «Дни, унылые и безрадостные, шаркали по жизни, как старые дырявые носки по усыпанному занозами щербатому полу. Россия казалась всё более далекой». Тем не менее читателю трудно разделить безысходное настроение автора, и не только потому, что заранее известно: всё будет хорошо и в личной жизни Джоанны, и в исторической перспективе, где набирает обороты гласность и перестройка.
Не дает загрустить и пасть духом сама стилистика книги, раскидывающей у тебя перед глазами набор пестрых картинок и создающей любопытный эффект, скорее кинематографический, чем литературный: кажется, ты не то что читаешь сценарий, но уже смотришь, хрустя попкорном, какой-то пафосный американский фильм о бесстрашных борцах с тоталитаризмом, просто обреченных на победу.
Впрочем, борьбы и конфликтов в этих мемуарах гораздо меньше, чем сказочного очарования, на которое намекает уже «льюис-кэрролловское» название книги, а интонацию диснеевского умиления задает предисловие переводчика Алекса Кана: «Сказка о молодой, наивной американской девчонке, почти случайно угодившей в Империю зла, открывшей там внезапно для себя Страну Чудес…»
Алекс Кан, маститый музыкальный журналист и участник некоторых описываемых Джоанной событий, работает в лондонской русской службе Би-би-си достаточно давно, чтобы его письменный русский приобрел своеобразный, неповторимый колорит с каким-то иностранным акцентом: иногда кажется, что он специально допускает шероховатости, тавтологии или явные ошибки («когда оглядываюсь назад», «лицо матового цвета», «мне лестен ваш интерес»), чтобы воспроизвести неправильную речь американки, впервые очутившейся в СССР в марте 1984-го даже без минимального запаса русских слов.
Этот немного ломаный, как будто неродной язык, сплавляющий высокопарную риторику советской (или антисоветской) журналистики и с репликами словно бы голливудских героев (склонных к высокопарности не меньше, чем советская пресса), производит особенно трогательное впечатление в сочетании с восторженностью жадно впитывающей русские впечатления 24-летней американки из приличной семьи (отчасти даже антикоммунистической — отец Джоанны Сидни Филдс снял пропагандистский фильм «Правда о коммунизме»).
В смысле непотускневшей свежести восприятия книга похожа на своего рода «машину времени» или «молодильное яблочко»: в ней практически отсутствует горечь и цинизм умудренной опытом женщины, в которую Джоанна Стингрей за несколько десятилетий, похоже, так и не превратилась. И когда она пишет, а переводчик переводит: «Луковки собора Василия Блаженного поражали психоделическим буйством калейдоскопа красок», сразу настраиваешься на эту простодушную доверчивую волну, когда все встреченные рассказчицей представители богемы представляются сказочными персонажами («Я узнала Бориса сразу. На первый взгляд он был неотличим от любого другого русского, в такой же меховой шапке и длинном твидовом пальто. Но взгляды наши скрестились, и я мгновенно поняла: я знаю, что в жизнь мою вошел очень особый человек, волшебный человек».)
В начале книги Джоанна Стингрей сравнивает себя с Алисой, и глава «Введение» носит подзаголовок «Кроличья нора» — как пошутил бы Довлатов, уже смешно, особенно учитывая, что сексуальная составляющая для героини является одним из важных инструментов познания «русского мира». Но на протяжении книги Джоанна претерпевает несколько чудесных трансформаций, примеряет несколько разных воплощений, в какой-то момент ощущая себя Санта-Клаусом со своими бесконечными щедрыми подарками для русских друзей, Тором — «богом грома и бури, что был готов оросить землю дождем» (имеется в виду дождь советской андеграудной музыки, пролившийся на американскую землю) или даже «молодым Армандом Хаммером».
Но больше всего, пожалуй, Джоанна Стингрей похожа на Белоснежку, обретшую душевный комфорт в компании семи гномов, или на царевну с семью богатырями: она не то, чтобы любит всех своих кумиров одинаково, но каждого — как единственного, такое большое сердце. И даже то, что героиня выходит замуж за Юрия Каспаряна, в сущности, ни о чем окончательно не говорит. Тем более что дочь Мэдисон, в соавторстве с которой написана книга, родилась уже от другого русского мужа — барабанщика группы «Центр» Александра Васильева, наверняка тоже волшебного человека.
Практически о каждом представителе советского андеграунда в книге можно прочесть что-то вроде «второго такого необыкновенного я в жизни не видела». Так что если бы кто-то полез в эти мемуары с нарциссическим вопросом «кто на свете всех милее?», то остался бы обескураженным. Читатель, ценящий в воспоминаниях знаменитостей откровенность, разоблачение тайн и срывание масок, пожалуй, закроет «Стингрей в Стране Чудес» с чувством легкого голода по сенсациям, скандалам и наездам на бывших друзей. Возможно, это дань калифорнийскому воспитанию героини — с точки зрения американской вежливости лучше перехвалить, чем недохвалить, — а возможно, и коренящаяся в ее натуре гедонистическая тяга получать от жизни только кайф высочайшей очистки: вспоминая о ком-то с обидой и неприязнью, ты портишь удовольствие прежде всего себе.
