Деньги — ничто, прогулка — всё: Михаил Шишкин о трех любимых писателях
Русский швейцарец Михаил Шишкин знаменит прежде всего своими серьезными историко-философскими романами — и активным неприятием нынешней России, в которую, по его словам, он уже пять лет принципиально не ездит. Россия, впрочем, снисходительна к своему блудному сыну — и книги Шишкина по-прежнему доходят до русского читателя. Шишкин, каковы бы ни были политические разногласия, признается практически всеми одним из самых тонких стилистов современной русской литературы — чему свидетельством и этот сборник эссе, который критик Лидия Маслова выбрала как книгу недели специально для «Известий».
Михаил Шишкин
Буква на снегу: три эссе
М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 184 с.
В сборнике из трех эссе Михаила Шишкина в качестве «коренного» рысака, о котором речь идет посередине, выступает Джеймс Джойс — писатель наиболее знаменитый и успешный, по обывательским понятиям. Впрочем, автор сборника последовательно проводит идею плохой совместимости этих понятий с большим литературным талантом, а самого писателя, «человека книги», противопоставляет так называемому «нормальному человеку». Еще более трагично, чем в рассказе о слепнущем Джойсе, это противопоставление воспринимается в судьбе двух «пристяжных» героев сборника: открывает книгу швейцарский модернист первой половины прошлого века Роберт Вальзер, а завершает «русский Свифт» Владимир Шаров, умерший в августе прошлого года.
Чужие, расхожие и мало что объясняющие ярлыки, такие, как «русский Свифт», «король всех фланёров, настоящий гений праздношатания» (о Вальзере), «один из самых загадочных современных писателей» (о Шарове), Михаил Шишкин цитирует с прохладной дистанции или с явным неодобрением: у него своя хитрая система сопоставлений, параллелей и перекличек. Одна из важных фигур в ней — Андрей Платонов. Казалось бы, какие вообще возможны сравнения между Платоновым и кем бы то ни было, — однако Шишкин находит способ убедительно связать его и с Вальзером («Если искать Вальзеру соответствия среди русских — это Платонов. Таких писателей порождает сам язык — полуграмотная риторика расстрельных приказов или гирлянды конторского волапюка, не имеет значения»), и с Шаровым («Ты вырос, как на дрожжах, на «Котловане» и «Чевенгуре», прочитанных в отрочестве. Платонов как обнял тебя тогда, так больше и не отпустил. Речь, разумеется, не о языке, а о невероятной тяге, которую создает его проза»).
Михаил Шишкин
Выявление влияний и классификация течений — не самый любимый инструмент Шишкина, который связывает своих трех героев с помощью лейтмотивов, так или иначе прослеживающихся в жизни и творчестве каждого. Прежде всего, это принципиальная для Шишкина дихотомия — писательство «как обслуга» и «как болезнь». В первом случае литератор вполне способен обеспечить себе безбедное существование, продавая текстовые услуги и умея угадывать вкусы публики и издателя, или, если угодно, «нерв времени». Во втором же, куда менее удобном для писателя, варианте, литература — единственный способ проживать эту жизнь, практически исключающий возможность идти на компромиссы с потенциальным читателем. В эссе «Вальзер и Томцак» Шишкин цитирует фразу из вальзеровского письма: «В нынешние времена каждая мать должна радоваться, если ее сын не проявляет никаких наклонностей к писательству и т. п.» — после чего с горькой иронией добавляет: «Похоже, любая мать будет этому рада в любые времена».
В этой картине мира настоящий писатель может материально процветать лишь иногда, при крайне удачном стечении редких обстоятельств, а вообще сводить концы с концами — это естественный для писателя образ жизни. «Привычной системе ценностей мира сего противопоставляется обратная, в которой деньги, общественный успех, погоня за престижем — ничто. Прогулка — всё. Прогулка пера по бумаге», — пишет Шишкин о Вальзере, чьи тексты окружающим были не нужны и заработка не приносили, несмотря на восторженные отзывы критиков. Ненужными в момент появления, в том числе и из-за начала Второй мировой, оказались и «Поминки по Финнегану», которым посвящено эссе «Больше, чем Джойс». Парафраз евтушенковского афоризма «Поэт в России больше, чем поэт» Шишкин использует, устанавливая связи ирландского гения с русской культурой — Анной Ахматовой, Сергеем Эйзенштейном и Владимиром Набоковым. Последнему, при всем уважении, автор сборника немного пеняет еще в первом эссе о Вальзере за «поддавки с читательскими ожиданиями»: «Набоков всю жизнь пытался играть по стандартным правилам литературы: строил замысловатый сюжет, лепил человекоподобных героев». Несомненно, Шишкину гораздо милее писатели, к подобным поддавкам неспособные по самой своей природе, как тот же Джойс, 20 лет живший безбедно за счет лондонской меценатки Харриет Уивер, фанатки «Улисса», которая, увы, «Поминки по Финнегану» не оценила и свою спонсорскую поддержку сильно урезала.
Третье эссе сборника, «Бегун и корабль» — более личный текст мемуарно-эпистолярного характера, с обращением к другу и единомышленнику Владимиру Шарову на «ты», с фрагментами кухонных разговоров («Вот ты намазываешь круассан джемом и говоришь о том, что воспринимаешь Библию именно буквально») и переписки в «аутлуке» — «хранителе времени и слов». В случае с «городским сумасшедшим» Робертом Вальзером, Михаил Шишкин говорит о «будничности юродства», и своего друга Владимира Шарова в самом лестном смысле слова называет юродивым на обочине литературного мейнстрима, не забывая магистральную идею сборника: лучший писатель — тот, кто отказывается от «литературы», то есть от шаблонов, по которым она должна создаваться.
Всё тот же проклятый вопрос о необходимости издаваться и продаваться, от которой страдал Вальзер, так и не сумевший понравиться широкому читателю, в эссе о Шарове иллюстрирует яркий эпизод встречи с известным французским славистом Жоржем Нива — хоть человек культурный, элегантный и обаятельный, знает толк в настоящей литературе, но всё равно неприятный осадок остается. «Мне запомнилось, как Жорж на минуту вышел из-за стола, а ты сидел какое-то время молча, глядя перед собой в тарелку, и вдруг сказал с горечью: «Чувствую себя как проститутка, которая хочет, чтобы ее купили». Понимая чувства Шарова, Шишкин добавляет, судя по всему, о наболевшем: «Ко всем писательским унижениям нам, русским, добавлены еще и слависты. Мало того, что мы — заложники издателей, переводчиков; мы зависим еще от славистов, которые должны объяснять издателям, кого печатать из русских, а кого нет. И достаточно, чтобы пару раз переводы принесли одни убытки, издатель этому слависту уже не поверит». Тему писательской проституции в «Бегуне и корабле» не без блеска продолжает микроочерк нравов «Русские писатели-лизоблюды позорятся на приеме в Елисейском дворце», в которой автор серьезной и изощренной историко-философской прозы проявляет себя и как одаренный сатирик-фельетонист.
