Плоды приятной пустоты: лишние люди в Сочинском районе
Заскучав в самоизоляции, критик Лидия Маслова обратила взор на молодых, пока еще не востребованных сериальной индустрией и ток-шоу прозаиков. Привлекший особенное внимание первый роман 30-летнего москвича Сергея Верескова она и представляет как книгу недели — специально для «Известий».
Сергей Вересков
Шесть дней
Москва: Эксмо, 2020. — 256 с.
Дебютный роман Сергея Верескова «Шесть дней» украшен эпиграфом из письма Марины Цветаевой подруге: «Должно быть, Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда. Ничего, пришедшего после, я не полюбила». И правда, люди приблизительно делятся на тех, кто любит свое детство, и на тех, кто не очень. На вытекающих из этого поведенческих последствиях можно было бы построить интересное психологическое исследование, но «Шесть дней» вовсе не об этом.
Скорее, он о меланхоликах, которые не в состоянии полюбить практически ничего из «приходящего» к ним во взрослой жизни, да и благословенное детство вспоминают вроде бы и с любовью к близким, но в то же время с каким-то негативным пристрастием. Такие выковыривают из памяти, как изюм из булки, травматические переживания: смерть бабушки, ревность к младшей сестре, более любимой родителями, страдания подростка, прикованного к инвалидной коляске после неудачного удаления аппендицита...
Обиженного на мать юного паралитика все-таки свозят к немецким врачам и поставят на ноги, но это не единственный обездвиженный инвалид в «Шести днях». Сразу надо предупредить, что болезни у Верескова составляют существенный сюжетный пласт, поэтому людям, склонным к ипохондрии, вряд ли можно рекомендовать эту книгу, немного напоминающую знаменитый номер пародиста Александра Иванова «Красная Пашечка», иронизировавшего над советской писательницей Людмилой Уваровой, у которой все персонажи чем-то болеют.
Писатель Сергей Вересков
Завязка в «Шести днях» почти идентична с «Красной Пашечкой»: самоотверженная мать, предчувствуя, что ей осталось недолго, находит предлог отослать сына — наконец уладить дела с давно унаследованной от тетки квартирой неподалеку от Сочи. Повествование сложено как слоеный пирог, где чередуются внутренний монолог матери героя, ожидающей результатов анализов, и рассказ о приключениях сына, который в приморском городке знакомится с двумя интересными сестрами (24 и 34 года) и неуравновешенным бойфрендом младшей.
33-летний герой романа, Саша по фамилии Негин, лишь на одну букву отличается от пушкинского Евгения, но в смысле чайлд-гарольдовской задумчивой апатии даст ему изрядную фору. В средствах, позволяющих вволю предаваться легкой мизантропии, он тоже не стеснен и перемещается в Сочи в отдельном купе, «чтобы не знакомиться со случайными людьми: он не любил вести пустые разговоры, слушать чужую музыку, мириться с раздражающим ночным храпом».
Живущий на такую широкую ногу герой вызывает белую зависть, особенно в сочетании с тем фактом, что теткина квартира в шаговой доступности от моря, в дореволюционном доме с лепниной и колоннами, им с матерью представляется не прекрасно монетизируемым подарком судьбы, а досадной обузой, с которой руки никак не доходят разобраться.
Но Сергей Вересков вообще не очень интересуется вульгарной или, если угодно, материальной стороной жизни и заметно скучнеет, когда все-таки приходится обозначать род занятий своих персонажей. Похоже, будь его воля, они бы вообще нигде не работали и не забивали свои хорошенькие головки пошлыми мыслями о хлебе насущном, а только бы предавались воспоминаниям о семейной и личной жизни, обстоятельным рефлексиям и внимательному рассматриванию разнообразных форм, которые принимает их внутренняя пустота.
Если провести контент-анализ, посчитав частоту употребления Вересковым каких-то слов, то «пустота» займет одну из верхних строчек в рейтинге. Она бывает пугающей, связанной с первым детским представлением о смерти («Главное, не поднимать голову и не смотреть вокруг, думал он, чувствуя, что если поступит иначе, то сразу, вмиг, исчезнет: в деревне, в поле, в роще рыскало темное безглазое чудовище с надвинутым до страшного искривленного рта капюшоном, и от него веяло зябким холодом, веяло пустотой»).
Бывает привычным состоянием человека, ни к чему не имеющего склонности и потому поступающего туда, куда велят родители («Ему было всё равно, чем заниматься, он чувствовал неприятную пустоту внутри себя и потому не стал возражать»).
Бывает пустота метафизическая («ей вдруг представилось, что она оказалась в невесомости, в космической пустоте, где до любого другого живого существа — пара тысяч световых лет, если не больше»).
Но встречается и приятная пустота, скажем, посткоитальная («Да, она отлично, замечательно трахалась, так, что потом, после, я лежал рядом с ней, закрыв глаза, и мне больше ничего не было нужно, понимаешь, ничего не было нужно. И внутри такая теплая осязаемая пустота, что даже страшно пошевелиться»).
Рената Литвинова и Сергей Маковецкий в фильме «Вечное возвращение» Киры Муратовой
С самого начала слегка «подперев» свое сочинение Мариной Цветаевой, Сергей Вересков и дальше пытается расставлять какие-то культурные вешки, немного скрашивающие странствия персонажей по гулким душевным лабиринтам. Та героиня, что помоложе, например, цитирует Петрушевскую. Ее возлюбленный, который и фамилию-то Петрушевской никак не запомнит, в одной из наиболее оживленных сцен, с пикником и дракой, не без вызова заявляет, что глупо всерьез обсуждать литературных героев, которых никогда не существовало, поэтому читать он не любит. Однако девушка постарше назидательно осаживает его: «Это называется не глупостью, а культурой».
Писатель тоже решает за компанию с интеллигентной героиней показать свою «культурность» и описывает измененное состояние ее сознания: «Лена так давно не курила, что забыла, как это бывает: сперва ничего не чувствуешь, а потом весь мир зависает, как компьютерная программа, и перед глазами начинает прокручиваться одна и та же сцена на повторе, словно в «Вечном возвращении» Киры Муратовой».
У Муратовой «на повторе» ничего не прокручивается, хотя, в принципе, есть что-то общее между использованным в фильме приемом (разные актеры пробуются в одной сцене, написанной стандартными, замусоленными фразами) и подходом Верескова, вкладывающего в головы действующих лиц своего поколения потертые клише, которые принято использовать для изображения мучительного самоанализа: «она чувствовала, как проседает под нажимом времени», «когда Саша закрывал глаза, он видел лишь темноту, словно организм обесточивали», «на глазах предметы становились зыбкими и как будто неуверенными в самих себе».
Нагромождение этих словесных конструкций позволяет читателю довольно быстро настроиться на одну волну с героями, которых часто тошнит от самих себя, и в полной мере разделить снедающую их вялую скуку.
