Мои года — мое коварство: философия в будуаре Дениса Драгунского
В названии нового романа Дениса Драгунского «Богач и его актер» сквозит что-то сказочное. Ему вполне подошел бы жанровый подзаголовок «Сказка о потерянном времени». Критик Лидия Маслова с детства неравнодушна к волшебным историям — и вынесла вердикт о книге недели, специально для «Известий».
Денис Драгунский
Богач и его актер
Москва: Издательство АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2020. — 443 с.
«Потерянное», впрочем, тут надо понимать в самом широком смысле слова: любая жизнь — не что иное, как процесс траты, постепенной потери отпущенного тебе кредита времени. В итоге даже самой успешной биографии трудно отделаться от воспоминаний о моментах, когда временем можно было бы распорядиться и получше. В романе переплетаются растянувшиеся на несколько десятилетий ХХ века жизненные пути двух джентльменов. Один из них — всего лишь актер, другой — всемогущий миллиардер:
«Они же знали, что за человек Якобсен, знали, что у меня неисчислимые возможности, ну, в сравнении с их масштабами. Огромный денежный ресурс. Что я в крайнем случае могу их всех скупить и переименовать. Моим именем пугали бизнес в Европе. Говорили: «Как Якобсен захочет, так и будет»
В имени «Ханс Якобсен» с первых же страниц, посвященных детским годам, чудится что-то андерсеновское, обещающее сказочные повороты судьбы. Не только в смысле баснословного богатства (заслуженного рачительным приумножением семейного капитала, предприимчивостью и трудолюбием), но и в смысле тех коварных ловушек, которые жестокий и насмешливый рок расставляет на самом ослепительном жизненном маршруте.
Не реализовавший свои манипуляторские наклонности в юности, когда пришлось отказаться от мечты сначала стать военным (чтобы командовать) или священником (чтобы уловлять человеческие души), богач берет блистательный реванш в конце жизни. Он заказывает байопик о себе «В последний раз» знаменитому итальянскому режиссеру Россиньоли (залейте в один флакон Росселини, Феллини и Висконти — и получите приблизительное представление о его калибре).
Макс фон Сюдов (справа) в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать»
По описанию это монументальное кинополотно не вызывает острого желания его посмотреть, поскольку оно не про интересную насыщенную жизнь, а про куда менее увлекательное с ней прощание. Это фильм «не о самом себе, не о своей длинной жизни, на это не хватило бы никакого сериала, а о том, как он прощается с жизнью, с молодостью, с энергией и счастьем. Фильм о том, как некий миллиардер Якобсен, то есть он сам, решил напоследок устроить праздник, пир, концерт и фестиваль для всех своих друзей».
Особая оригинальность концепции этого грандиозного «оскаробастера» (где-то в рассказах Драгунского попадается это словечко) состоит в том, что все знаменитые и выдающиеся знакомые героя играют в нем самих себя, и только его самого — актер. Имя актера Дирк фон Зандов окружено плотной аурой ассоциаций для тех, кто знаком с миром кинематографа. Сразу же вспоминаются легендарные Дирк Богард и Макс фон Сюдов, и читательский мозг, добросовестно старающийся визуализировать героя, находится в не совсем удобном положении между двух стульев, потому что выглядят эти две звезды артхаусного экрана примерно противоположным образом.
Бергмановский любимец Макс фон Сюдов, в чьей фильмографии были и Христос, и дьявол, и Фрейд, создает солидный культурный бэкграунд, но постепенно сходит с дистанции в соревновании за визуальное место перед глазами читателя. Причиной упоминание одной из лучших театральных ролей Дирка фон Зандова — Густав Ашенбах в «Смерти в Венеции». С этого места немецкая фамилия Зандов ассоциируется прежде всего с сыплющимся из героя песком (скорее с психологическим «песком времени», утекающим сквозь пальцы, — физически-то он в свои 75 еще довольно крепок, строен и готов к куртуазным приключениям).
А внешне уже трудно представлять актера как-то иначе, чем как Дирка Богарда в роли понурого обреченного композитора из висконтиевской экранизации новеллы Томаса Манна. Примерно в аналогичном задумчивом и самоуглубленном состоянии забытый и обедневший актер уже много лет спустя после смерти богача мыкается по роскошному гранд-отелю, построенному его эксцентричным работодателем.
Кадр из фильма Лукино Висконти «Смерть в Венеции»
К тому же кое-какие детали повествования недвусмысленно подталкивают к висконтиевским аллюзиям, вроде мальчика в матросском костюмчике, появляющегося ближе к финалу (забавный штрих: пока актер не повзрослел до роли Ашенбаха, он играл в той же постановке соблазнительного эфеба Тадзио).
Однако не стоит опасаться, что «Богач и его актер» так же тягуч и медитативен, как «Смерть в Венеции», — у Драгунского всё гораздо динамичнее. Обоим хорошо пожившим героям есть что вспомнить, и они по очереди окунаются в бодрящие флэшбеки, нет и многозначительных гомоэротических поползновений (разве что совсем комичные, несерьезные подмигивания). Впрочем, в таком предупреждении вряд ли нуждается читатель, давно знающий, что сквозной лирический герой автора — неистребимый и закоренелый женолюб.
Богач с актером в этом смысле высоко держат планку, тем более что и социальный статус миллиардера и кинозвезды располагает к успеху у противоположного пола. Хотя то, что принято называть «счастьем в личной жизни» в спокойном и основательном мещанском понимании, ни тому, ни другому не суждено. Актеру не попалась решительная женщина, которая взяла бы его в ежовые рукавицы, а у богача бурные амбивалентные отношения с сестрой-погодкой, окрашенные инцестуозным эротизмом. В одной из самых напряженных сцен романа между ними происходит символический секс с использованием фаллического парабеллума:
«Он подошел к ней совсем близко, направив пистолет ей в грудь. Сигрид сидела молча, тяжело дыша. Халат ее распахнулся. Он придвинул пистолет еще ближе. Пистолет был на предохранителе, поэтому он не боялся. — Вот так, в упор! — Ханс увидел, как у нее затопорщились соски под рубашкой»
Вообще, эта взбалмошная сестрица, ставшая позором семьи, — самый колоритный персонаж, несущий важную идеологическую нагрузку. Они с братом нередко пускаются в дискуссии о том, какой образ жизни предпочтительнее, нормальный добропорядочный, но ограниченный рамками приличий и обязанностей, или свободный богемно-маргинальный. Вывод напрашивается малоутешительный: и то и другое по большому счету скучно, хоть и в разном роде.
По идее «Богач и его актер» — сказка еще и о том, как артист умирает в своем персонаже, будучи вынужден слишком глубоко залезть в его шкуру и узнать о нем слишком много, взвалив на себя груду скелетов из чужого шкафа, в довесок к своим собственным. Драгунский использует другую метафору — богач поднялся на производстве солдатских ранцев повышенной комфортности, и каждый из героев тащит психологический «ранец» с драгоценным хламом жизненных впечатлений, многие из которых хорошо бы и выкинуть, да рука не поднимается.
Коварному Якобсену, как какому-то демоническому андерсеновскому троллю, было бы приятно думать, что он «присвоил» себе актера, продавшего свою душу за беспрецедентный гонорар и вынужденному подыгрывать нанимателю в его психологических экспериментах не только перед камерой. Душевный стриптиз богача в какой-то момент переходит в предложение по-пацански помериться членами в самом буквальном смысле.
Очередная мимолетная любовница прозорливо советует актеру разумно распорядиться огромными деньжищами, которые он вряд ли сможет заработать когда-либо еще, но у него не получается воспользоваться советом. На старости лет актер горько сожалеет об этом, не догадываясь, что, возможно, именно благодаря своей нерасчетливости, пустив на ветер заработанные сомнительной сделкой деньги, он умудрился сохранить рудиментарную, ущербную, но все-таки самостоятельность, дострадать до конца свои собственные страдания, дописать дрожащей рукой свой, хоть и неказистый, автопортрет, а не остаться «подмалевком» чужого образа.
