Законы тяготения: наука и религия в новом романе Александра Иличевского
Персонажи всех книг Александра Иличевского то и дело что-то расшифровывают, ищут тайные коды мироздания в той или иной форме — язык птиц, голос нефти, ритм ДНК, видения художника Матисса, а теперь вот пытаются «приоткрыть завесу тайны устройства Вселенной» с помощью созданного Ньютоном чертежа храма Соломона. Секреты нового текста одного из самых затейливых современных русских писателей разгадывала критик Лидия Маслова — специально для «Известий».
Александр Иличевский
Чертеж Ньютона
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. — 348 с.
Обычно не склонный упрощать читателю задачу по освоению текста, прихотливо сотканного из множества нитей, в начале нового романа Александр Иличевский вдруг дает краткую наводку-инструкцию: «Нижеследующая история есть рассказ о том, как я искал темную материю, а она сама нашла меня». Однако в дальнейшем рассчитывать на подобную конкретику не стоит, зная, как легко Иличевский пускается в нанизывание словесных гирлянд, из которых не всегда успеваешь ухватить ниточку сути.
И, конечно, не стоит всерьез ожидать от «Чертежа Ньютона» разгадку тайны «особой материи, занимающей большую часть Вселенной, но при этом не вступающей с наблюдаемым миром во взаимодействие» — тут важнее не результат, а процесс разгадывания, бесконечный по определению.
Иличевский любит использовать выражение «магический кристалл» в пушкинском смысле, применительно к технологии писателя, от которого как бы и не совсем зависит очередной поворот сюжета, поэтому его книги обычно представляют собой некий сложный, будто бы самоткущийся ковер. Начиная чтение, никогда не можешь предсказать, в какие точки земного шара попадешь вместе с героями, хотя с большой долей вероятности можно предполагать, что дело не обойдется без любимого автором Израиля, предоставляющего для его философских изысканий плодородную библейскую почву как в переносном смысле, так и в самом прямом, — на этот раз речь идет об археологических раскопках в Иерусалиме.
Писатель Александр Иличевский
Кроме того, духовные искания героя (а это именно приключения духа прежде всего, даже если они задекорированы какой-то практической целью вроде поисков попавшей в мормонскую секту тещи или оцифровки данных о природе сверхэнергетических частиц на заброшенной научной станции) разворачиваются в пустынном ландшафте Невады, в живописнейшем парке Брайс-Каньон в Юте, на Памире и на Пресне, где герой недолго проживает с бездуховной женой по прозвищу Киса, которому он справедливо ужасается.
Бестактный, но неизбежный для писателя такого плана вопрос «Вы верите в Бога?» герою задают в лоб в глухой невадской глубинке, на что он выдает, похоже, давно заготовленный ответ: «Я агностик. Но я признаю, что в мироздании есть явления непостижимые». Непонятно, к чему здесь «но», ведь агностическое признание непознаваемости мира по логике подразумевает и веру в чудесные явления, в «сказочные события», рационально необъяснимые.
Эта вера — одна из наиболее симпатичных черт многих персонажей Иличевского, позволяющая им попадать в нетривиальные ситуации и испытывать порой действительно необычные озарения, воспринимая их без лишнего изумления. Так, герой отмеченного «Русским Букером» романа «Матисс» чуду «удивлялся меньше, чем простой реальности, так как считал, что чудесное находится в самой сути мира и удивляться ему значит проявлять неуважение...».
В «Чертеже Ньютона» папа у героя явно из тех, о ком обыватели говорят: «чудо в перьях». Правда, сначала сын характеризует его как «кумира творческих тусовок», что звучит как сомнительная характеристика для кого бы то ни было, вызывающая сразу какой-то неопрятный ассоциативный ряд. Но впоследствии рассказчику все-таки удается подобрать менее пошлые и более точные, индивидуальные слова: «Казалось, не было разнообразней и причудливей человека — опять же если только не смотреть поверх очков; потому что обычно с виду он был похож на ошеломленного воробья, только что искупавшегося в луже, взъерошенного и увлеченного».
Поначалу в психологическом сюжете «Чертежа Ньютона» намечается классическая дихотомия: сын — физик высоких энергий, а папа — лирик широкого профиля, в том числе и в самом буквальном литературном смысле: пиком его популярности стал поэтический сборник «Список облаков» с предисловием Бродского, который нахваливал автора, как мало кого в этой жизни (когда читаешь комплименты Бродского, аж кровь приливает к щекам от зависти). Мастер художественного слова, отец героя формулирует основной способ своего взаимодействия с окружающим миром и одно из ключевых понятий романа — «соитие с ландшафтом». В смысле соитий папа вообще большой дока и эстет, знающий толк в том, как облагородить половую жизнь с философской точки зрения: «Все наши чувства, и любовь, и ненависть — только разная степень наличия или недостатка эроса. И стремление наше к знаниям есть по сути та же любовь, прокаленная силой разума».
Первая же фраза, с которой отец появляется на страницах романа, касается того, как навскидку отличить продажную женщину, в которых он отлично разбирается. Приятная интеллигентная деталь: в своих постоянных путешествиях папа возит с собой фотографию Ингрид Бергман в качестве гения чистой красоты и порой показывает ее сутенерам с просьбой подобрать что-то в этом роде. У сына вкусы скорее противоположные, он равнодушен к европейкам, с которыми никогда не испытаешь такого: «Еще я запомнил жемчужный блеск белков ласковой сингалки, что поднесла к моему лицу шкатулку и открыла — оттуда выпорхнули лимонницы и запутались в волосах, — и тогда она опрокинула меня на спину и потекла шелковой рекой поверх».
Но так возвышенно лирический герой пишет нам, читателям, с отцом же использует более прозаические выражения, поначалу словно немного стесняясь столь удивительного родственника. А тот, с высоты своего поэтического мировосприятия, открывающего гораздо более многообразную картину мира, этакое 3D, чуть-чуть издевается над своим естественно-научным сыном в их нечастых совместных путешествиях, видимо, в глубине души считая его слишком рациональным олухом, и в оброненном отцом вопросе «Это же метафизика, понимаешь?» чувствуется снисходительная безнадежность.
Крошка-сын, впрочем, пришел к отцу не зря и далеко не безнадежен в метафизическом отношении, к тому же гены авантюриста берут свое: «Я во многом унаследовал отцовский характер, состоявший в яростной пытливости». Постепенно сын догоняет своего «сумасбродного папку» в обращении со всякими «темными материями» и, скрестив археологические наблюдения с достижениями современной физики, устраивает на Храмовой горе чрезвычайно эффектный аттракцион, очень украшающий финал романа.
