«Самый русский писатель»: Иван Шмелев как пасынок революции
Ровно 145 лет назад, 3 октября 1873 года, родился Иван Шмелев, один из крупнейших русских писателей XX века, человек непростой личной и литературной судьбы. О том, как революция, яростным врагом которой был Шмелев, сделала из просто хорошего писателя великого, вспоминал журналист Алексей Королев специально для «Известий».
Два Шмелева
«В нашей художественной литературе ныне замечается некоторый уклон в сторону реализма. Писателей, изображающих «грубую жизнь», теперь больше, чем было в недавние годы. М. Горький, гр. А. Толстой, Бунин, Шмелев, Сургучев и др. рисуют в своих произведениях не «сказочные дали», не таинственных «таитян», а подлинную русскую жизнь, со всеми ее ужасами, повседневной обыденщиной». Так писала газета «Правда» (та самая, центральный орган) 26 января 1914 года.
Из пяти упомянутых в статье писателей двое стали прижизненными советскими классиками, один — нобелевским лауреатом, один — дважды нобелевским номинантом и один был осужден во Франции за коллаборационизм. Так что, зачисляя всех их скопом если не в союзники, то в попутчики, «Правда» в итоге немного ошиблась. Другое дело, что мало кого из русских писателей Великая русская революция так переломала, как эту компанию.
Есть как бы два Шмелева, это не новость. Довольно точно известно даже дата инициации — апрель 1923 года, когда (уже в эмиграции) Шмелевых разыскал некий доктор Шипов, товарищ их сына Сергея по камере в Феодосийской ЧК. Сергей Шмелев, белый офицер, предмет исступленного обожания родителей, не ушел (как и родители) в 1920-м с Врангелем, поверив большевистским обещаниям амнистии. Разумеется, его тут же арестовали и вскорости убили. Так, в самом чудовищном из возможных, родительском горе родился новый Иван Шмелев, в котором ледяная ненависть к красным, с одной стороны, помогла зажечь искру подлинного писательского величия, а с другой — парадоксальным образом помешала сделать шаг вперед из первого ряда русской литературы.
Но начнем не с этого.
Глазами реалиста
Конечно, «Правда» не лгала, противопоставляя Шмелева мейнстриму русского Серебряного века — декадентам и символистам. Дореволюционный Шмелев был «писатель-демократ», добросовестный и талантливый эпигон Короленко и Успенского, мастер лингвистической мимикрии, глубокий знаток провинциальной жизни (семь лет чиновником особых поручений во Владимирской казенной палате). Две его главные книги того периода — «Гражданин Уклейкин» и «Человек из ресторана» — эталонная контрэлитная реалистическая проза межреволюционного периода, полная сочувствия к «маленькому человеку» и презрения к буржуазии и чиновничеству.
Фото семьи Шмелевых (с супругой Ольгой Александровной и сыном Сергеем)
Шмелев не был ни социалистом, ни либералом, еще в молодости под влиянием религиозной жены отошел от материалистических увлечений студенческих лет (он был страстным поклонником Тимирязева и вообще дарвинизма), но круг его общения (помимо вышеописанного в «Правде») — не только Леонид Андреев и Куприн, но и Тренев, Серафимович, Вересаев, Сергеев-Ценский — впоследствии сплошь лауреаты Сталинской премии. По справедливому замечанию современного литературоведа, последнее предреволюционное десятилетие было счастливейшим временем в жизни Шмелева — частного лица: респектабельный профессиональный литератор, счастливый муж и отец.
Примечательно, что в это время он практически ничего не пишет о старой Москве — то есть о том, что впоследствии составит ему мировую славу. Между тем он, разумеется, всегда великолепно знал и очень любил свой родной город, где жили четыре поколения его предков. Возможно, дело было в нежелании ворошить детские воспоминания — как бы это опять же не кажется удивительным в случае с будущим автором «Лета Господня». Ведь ранняя смерть отца обернулась для маленького Шмелева ужасами жизни с матерью, образцовой деспотичкой из купеческой среды, испытывавшей какую-то патологическую страсть к порке младшего сына. Травму эту Шмелев залечит только вытеснив ее еще большими кошмарами.
«Бога у меня нет»
«Восторженно принял Февральскую революцию, Октябрьскую революцию не принял» — формулировка, украшающая тысячи биографий (в том числе нескольких великих князей). Что до Шмелева, то даже ввиду надвигающейся победы большевиков в Гражданской войне уезжать он не очень хотел — в надежде то ли на финальный кувырок белых через голову, то ли на мирное сосуществование с новой властью. Так или иначе домик в Алуште он купил в конце лета 1920 года, когда казалось, что уже всё всем ясно.
17 ноября 1920 года белая армия оставила Крым, а уже в ночь на 4 декабря арестовали Сергея Шмелева. Почти два года отец пытался найти сына, заваливал письмами Горького и Луначарского, не понимая еще всего масштаба того ада, который упал на Крым: Сергея расстреляли через полтора месяца после ареста вместе с тысячами других офицеров Добровольческой армии.
Сергей Шмелев
«Бога у меня нет: синее небо пусто». Это «Солнце мертвых», одна из самых страшных книг, когда-либо написанных на русском языке, хирургическая в своей беспощадности хроника русского Армагеддона, созданная Шмелевым в первые недели своего пребывания в эмиграции. Томас Манн, главный поклонник Шмелева в Европе, отрецензировал «Солнце мертвых» в шести словах: «Прочтите это, если у вас хватит смелости».
Шмелева-«демократа», Шмелева — защитника «маленького человека» больше не было. Был яростный и непримиримый противник советской власти, чье творчество отныне — хоть, к счастью, и не навсегда — свелось к памфлетам и лубкам, беспощадно обличающим большевизм.
Непримиримость эта — ничья биография не нуждается в лакировке — завела Шмелева в конце концов довольно далеко: он сотрудничал в пронацистской русской прессе, а вторжение Германии в 1941 году называл «возвращением Сергия Радонежского в свою вотчину». К сожалению, именно этот корпус текстов заставляет литературоведов говорить о неравноценности творческого наследия Шмелева — впрочем, в это же время он пишет пронзительную «Историю любовную», самую популярную у зарубежного читателя свою книгу.
Встреча А.И. Деникина и писателя И.С. Шмелева в Капбретоне, Франция, 1926 год
Он никогда более не вернулся к тому материальному положению, которое имел до революции, — но таксистом, во всяком случае, работать ему не пришлось. Жил в курортном Капбретоне (рядом со своими друзьями Деникиными), воспитывал как сына внучатого племянника Ива Жантийома-Кутырина (того самого Ивушку из «Лета Господня»). Два года подряд — в 1931-м и 1932-м — выдвигался на Нобелевскую премию. (Это в целом довольно некрасивая история: с тем, что нобелевка русской бесцензурной литературе очень нужна как инструмент политической борьбы, соглашалась вся эмиграция. В качестве «проходимых» для Шведской академии кандидатов были выбраны Бунин, Мережковский и Шмелев. Началась, выражаясь современным языком, «пиар-кампания». Дело закончилось всеобщей писательской сварой и размолвкой Буниных и Шмелевых.) Невероятно, но факт: Шмелев мог получить Нобелевскую премию еще до того, как полностью опубликовал две свои главные книги.
«Лето Господне»
60-летний юбилей Шмелева отмечался широко, Бальмонт написал что-то вроде того, что Шмелев — «самый русский писатель» и эта «русскость» как раз и приносит ему мировую славу. Другие отклики были под стать. Но главный подарок Шмелев сделал себе сам: увидело свет «Лето Господне», а затем — «Богомолье», магнум опус, сразу затмивший, заставивший забыть всё, что писал автор раньше, — и хорошее, и неудачное.
Этот роман (оба произведения по сути представляют собой роман-дилогию и недаром почти всегда издаются под одной обложкой) — не просто грандиозное бытописание Москвы конца 70-х годов XIX века, не только лучший гастрономический текст в истории русской литературы («в блинах и пирогах утопил Россию», злорадствовали немногие критики) и даже не только виртуозное стилистическое упражнение («Шмелев — последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка», писал Куприн).
Торговля на Страстной площади в Москве. На втором плане — Страстной монастырь. 1910-е годы
«Лето Господне» — главный и лучший роман воспитания на русском языке, феноменальное проникновение во внутренний мир ребенка, которое невозможно совершить, опираясь на одни только воспоминания детства.
«Лето Господне» — один из важнейших русских религиозных текстов XX века (недаром его на смертном одре читали Бальмонт, Немирович-Данченко и даже митрополит Антоний (Храповицкий), не просто подробнейшая хроника собственной катехизации — настоящая история обретения (не мальчиком Ваней, а пожилым уже Иваном Сергеевичем) того Бога, которого он утратил в степях Крыма в 1921 году.
