«Нигде спектакли не репетируют так тщательно, как в России»
Начо Дуато не волнует, успешен он или нет. Он не смотрит хореографию и не выносит компьютерную музыку. По его мнению, искусство уничтожили капитализм и технологии, а однажды он перепутал художественный объект с мусором. Спектакль «Кармен» — первый оперный опыт прославленного хореографа — 5, 6 и 7 сентября откроет 191-й сезон Михайловского театра. «Известиям» Дуато рассказал о том, почему оперу Жоржа Бизе следовало бы назвать «Дон Хосе», зачем оперному артисту уметь двигаться и как испанцу удалось не только привыкнуть к петербургскому климату, но и полюбить его.
«Все Кармен, которых я видел, были слишком вульгарны»
— Для постановки оперы вам понадобились какие-либо специальные знания? Или хореограф может ставить ее так же успешно, как оперный режиссер?
— Я делаю оперу не для того, чтобы добиться успеха. Меня не волнует, успешен я или нет. Я приступил к постановке оперы, когда понял, что смогу с ней справиться.
Я испанец, опера на испанский сюжет, и я много раз ее слышал, перечитывал новеллу Мериме, бывал в Севилье, где происходит основное действие. Я также видел множество постановок «Кармен», но мне нравятся только две. Фильм-опера, снятый Питером Бруком («Трагедия Кармен», 1983 год. — «Известия»), и еще один фильм с Пласидо Доминго, который снял Франческо Рози («Кармен», 1984 год. — «Известия»).
Всё это красиво, но я пытаюсь поставить оперу, потому что никогда не видел Кармен, которая бы мне понравилась. Все Кармен, виденные мной, были слишком вульгарны. Этакие женщины легкого поведения, очень кокетливые с мужчинами. А моя героиня — полная противоположность. Считаю, что оперу следовало бы назвать «Дон Хосе», потому что Хосе там катализатор событий. Жестоких событий.
Репетиция спектакля «Кармен» Начо Дуато
— Интересно. Принято считать, что Кармен всегда в центре.
— Смотрите сами. Этот человек говорит Микаэле: «Я женюсь на тебе, жди меня в Наварре». В то же время он флиртует с Кармен, а затем снова возвращается к Микаэле, оставив Кармен в горах. Ну а потом приходит, чтобы убить ее, как это делают многие мужчины в Испании. Только за последние 10 лет от их рук погибло около 2 тыс. женщин. Говорят, всё это из-за любви. Но любовь здесь ни при чем, они просто чувствуют свое превосходство. Дон Хосе появляется на корриде, чтобы его продемонстрировать, убив Кармен, а не потому, что любит ее. «Я могу быть с Микаэлой, но ты не сможешь быть с другим, пусть я и бросил тебя», — такая у него философия.
— Жорж Бизе в традициях своего времени написал для оперы прекрасную танцевальную музыку. Современные постановщики, как правило, ее купируют. А вы?
— У меня есть несколько небольших эпизодов в таверне Лилас Пастья, куда я вставил характерный танец. При этом танцующие одеты так же, как остальные персонажи, и не используют балетную обувь. Сами танцы — очень простые, их может исполнить каждый.
Не думаю, что соединять на одной сцене оперных певцов и танцовщиков — это хорошо. Они слишком разные. Танцовщики более утонченные, а певцы больше похожи на обычных людей, разные по росту и комплекции, и это мне нравится.
— Как вам с ними работалось?
— У меня заняты очень хорошие солисты и хористы, мы прекрасно, без каких-либо проблем сработались. Но должен сказать, что они не очень-то контактируют со своим телом. Думаю, это вина режиссеров, с которыми они сотрудничали. Они не требовали от них соединять пение и движение. Я пытался их убедить, говорил: «Почувствуйте музыку всем своим телом и начинайте петь с первого же шага. И когда вы доберетесь до противоположной кулисы, вы завершите арию. Посмотрите на артистов театра Кабуки — они мало двигаются, но если двигаются, то всегда с голосом». К сожалению, оперные артисты в большинстве мыслят тело отдельно от голоса.
— Что планируете далее — в Михайловском, других театрах?
— У меня недавно состоялись премьеры — Remanses в театре Ла Скала и Coming Together в Нью-Йорке. В Дрездене я сделал спектакль White Darkness, в ноябре поставлю его в Мюнхене, затем в Праге. Им очень нравится этот балет. В сентябре будущего года буду делать проект в Михайловском. Говорить о подробностях еще слишком рано, но это будет классический балет на музыку Чайковского.
«Мне интересно платье, сшитое женщиной для своей дочери»
— Как вы оцениваете состояние мировой хореографии? Появились ли, на ваш взгляд, яркие хореографы, направления, труппы?
— Я не смотрю хореографию. Мне это больше не нравится. Думаю, что молодые хореографы очень плохо относятся к музыке. Они привыкли слушать только то, что могут высидеть в кресле в течение четырех-пяти минут, не больше. Ну или делают нелепую музыку на своем компьютере. Я не в состоянии выносить эту разновидность балета.
О танцовщиках отдельный разговор. Прежде всего танцовщик должен владеть базовой основой — правильно делать деми-плие, девлоппе, иметь чувство позы. Танцовщики, у которых есть школа и техника, — вот кто мне нравится. В этом случае вы сможете поставить с ними любую композицию — всё, что захотите.
Но сегодня танцевать может каждый. Ты можешь просто двигать рукой, даже не двумя, и называться танцовщиком. Хореограф может поставить хореографию на полчаса, а следующая постановка у него будет идти три часа. При этом он понятия не имеет, чем эти балеты должны друг от друга отличаться, кроме продолжительности, конечно.
— А что вы думаете о новациях в хореографической лексике?
— Движения? Мне порой кажется, что танцовщики ищут насекомых на своих телах. И они постоянно что-то делают. Не перестают двигаться, как жевательная резинка, ну или как спагетти. Но из спагетти я предпочитаю карбонару в итальянском ресторане.
Как хореограф я состоялся в Голландии, первый балет поставил, когда мне было 23 года. Я проработал в Голландии девять лет, несколько раз был на дискотеке, но в основном мои выходные состояли из чтения, посещения музеев и, конечно, прослушивания музыки: ставишь четыре симфонии Брамса, садишься и слушаешь. А потом слушаешь их еще раз.
В следующий раз слушаешь импрессионистов, начиная с Дебюсси. Потом Штокхаузена, Пендерецкого, Берио, Ксенакиса. Стравинского я вообще выучил наизусть. Далее Перселл, барокко, огромной пласт романтической музыки — Шопен, Шуберт, Шуман… Ну и оперы, конечно.
— Объем впечатляет. Вы делитесь этим опытом с молодыми коллегами?
— Кто же сейчас будет слушать оперу продолжительностью четыре часа? У них айпад с 200 приложениями и не знаю что еще. Спросите мальчика 18 лет, знает ли он «Реквием» Форе. А я знал. И Бежар знал, и Матс Эк с Иржи Килианом знают, вообще всё это поколение. Я моложе их лет на десять. Мне повезло — я всегда имел дело с людьми, которые были старше. Учился у них. Проблема современной молодежи — отсутствие должного образования. Конечно, есть хорошие молодые хореографы, но думаю, что все они недостаточно образованны.
Сцена из балета «Белая тьма» хореографа Начо Дуато
— Верите ли вы в то, что искусство спасет мир?
— Я считаю, что искусство уже давно закончилось. Капитализм и технологии его полностью уничтожили. Что такое живопись в наши дни? Весь интерес к ней сконцентрировался в продаже дорогостоящих полотен. А что такое современное искусство? Я видел в Вене инсталляцию испанского автора, смыслом которой была девушка, делающая пи-пи в углу комнаты. В другой раз я подумал, что из помещения не убрали мусор, но оказалось, то, что я принял за мусор, было художественным объектом.
Я не говорю, что произведения современного искусства все такие, среди них есть замечательные, но тенденция, о которой я рассказал, очень сильна. Деньги скрыли искусство. За огромным количеством музеев, галерей, школ, академий зачастую не стоит ничего художественного. Слова «артист», «художник» теряют свой истинный смысл. Поэтому, когда обо мне говорят как о художнике, я отвечаю: нет, я ремесленник. Я занимаюсь своим ремеслом — движением.
Обожаю ремесло. Мне интересно платье, сшитое женщиной для своей дочери. Но теперь есть Zara, которая делает 100 млн одинаковых платьев. Где мода? Ее уже нет. Столы из «Икеа» тоже все одинаковые. А вот если взять старинный стол, сделанный обычным плотником, то это всегда красиво.
«У господина Кехмана немного трудный характер, но доброе сердце»
— Вы привыкли к петербургскому климату? Помнится, несколько лет назад жаловались на холод и влажность.
— Я люблю его. Ох, в Мадриде было так жарко! Когда я приехал в Петербург, то сказал себе: «О, слава Богу, я могу одеться». Здесь так славно выйти на улицу — люди одеты: носят рубашки, брюки, куртки, никаких излишеств, никто ничего не демонстрирует — ну, может быть, какая-то девушка идет в мини-юбке, и это очень мило выглядит.
Что касается Мадрида, Парижа, Лондона, Нью-Йорка, по этим мегаполисам совершенно невозможно ходить без того, чтобы не изумляться вульгарности: о боже, посмотри на эти бикини, оголенные торсы, кожаные колготки, татуировки… Не знаю, может быть, я старею, но думаю, что нет. Вы знаете, какой я молодой и энергичный. Но всё это я нахожу невероятно ужасным. А в Петербурге нормальные люди. Приятно видеть, как корректно они подают себя в большом городе.
— Есть ли у вас в Петербурге любимые парки, музеи, театры, другие места?
— К сожалению, редко приходится всем этим наслаждаться. Много времени провожу в театре, иногда дел настолько много, что по завершению их единственное, что хочется сделать, это уединиться в своей комнате (смеется). Но любимые места есть, конечно. Храм Спаса на Крови. Фонтанка. Петергоф, где я на днях был. Вау! Там замечательные фонтаны и природа вокруг. Улица Рубинштейна, где множество баров и очень хорошие рестораны. В одном из них, который держит мой приятель-итальянец, я часто бываю. Невский проспект. Хожу по нему вверх и вниз. Встречаю людей, которые узнают меня. Они очень деликатные. Это приятно. Люблю бывать в Казанском соборе по субботам и воскресеньям, когда поет мужской хор. Очень красиво!
— Для Михайловского балета вы поставили 14 спектаклей. Как изменилась труппа за те годы, что вы ею руководите?
— Она изменилась не потому, что я пришел, а потому, что время изменилось. Появился господин Кехман и начал всё менять. Я знаю, что он слушает музыку, следит за тем, что делается в мире искусства. Он позвонил мне, кто-то ему обо мне рассказал. У него очень хорошая интуиция и очень хороший глаз. Если он говорит: «Возможно, тебе стоит это сделать», то всегда оказывается прав. И поэтому он сильно поменял театр в лучшую сторону.
Начо Дуато
Его характер может казаться немного трудным, но у него доброе сердце. Я вижу, как он заботится о театре и как красиво выглядит всё, что там делается. Я прихожу утром и вижу с десяток юношей в оранжевой униформе, которые занимаются самой тщательной уборкой — чистят всё, вплоть до невидимых никому уголков. А столовая? Посетителей там обслуживают милые люди, и они тоже одеты в элегантную униформу. На всё это удивительно и приятно смотреть.
— По части искусства что можно отметить?
— Ну вот хотя бы последний факт. Во время постановки «Кармен» наши репетиции с оркестром шли утром и вечером, часа по три-четыре. Я работал в Берлине, Париже, Лондоне, Дрездене, Милане, Лионе и еще массе других культурных мест, но нигде спектакли не репетируют так тщательно. Это происходит только в России.
— Насколько удалось вам продвинутся в освоении русского языка?
— О да, мне бы хотелось им хорошо владеть, но, вы знаете, это трудно. Я говорю по-немецки, по-английски, по-французски, по-итальянски, по-шведски, по-голландски. Но русский — очень сложный. Тем не менее я понимаю довольно много. Люблю слушать русскую речь. Мне нравится ее звучание, интонация. Слушаю в YouTube поэзию Бродского, Ахматовой. Слышал, Бродский как-то обмолвился, что ему хотелось бы умереть, читая стихи. Не знаю, так ли он умер, но это хорошее обстоятельство для прощания с этим миром.
