Рыцарь одинокого образа: как Георгий Владимов отделял себя от людей
Георгий Владимов прошел сложный, но общий для многих представителей отечественной творческой интеллигенции ХХ века путь: советский писатель — диссидент — эмигрант — обласканный новой постсоветской властью мэтр. Впрочем, не всё в его биографии укладывалось в привычный канон — именно об этом и книга известной британской славистки Светланы Шнитман-МакМиллин. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Светлана Шнитман-МакМиллин
«Георгий Владимов: бремя рыцарства»
Москва: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2022. — 702 с.
Звонкое название биографии одного из недооцененных классиков советской литературы, Георгия Владимова — «Бремя рыцарства» — лондонская славистка Светлана Шнитман-МакМиллин скомпоновала из двух источников. Во-первых, это часто цитирующийся в ее книге сборник «Бремя свободы», вышедший в 2005 году и содержащий владимовскую литературную критику, публицистику, открытые письма и интервью. А во-вторых, восторженное восклицание обожавшей писателя второй жены Натальи Кузнецовой: «Жора — рыцарь, вы понимаете, Светлана, он настоящий рыцарь!»
Этот возглас звучит рефреном во время одной из встреч автора с Владимовым, с которым она познакомилась в 1983-м, вскоре после его вынужденного отъезда из СССР в Германию. Светлане Шнитман-МакМиллин, работавшей тогда в Лозаннском университете над диссертацией о Венедикте Ерофееве (ее монография «Венедикт Ерофеев. «Москва — Петушки», или The rest is silence» была опубликована в 1989-м), отрекомендовали Владимова как «друга Ерофеева». Это оказалось сильным преувеличением, да и о ерофеевской поэме Георгий Николаевич отозвался сурово: «Нельзя так писать о своем народе, как будто его большая часть — спившиеся и опустившиеся дегенераты». Благоразумно не ставшая спорить славистка отметила не только масштаб владимовской личности, но и его патриотизм («неподдельный, лишенный всякого оттенка национализма или дешевого пафоса»), сделала про себя мудрый вывод: «Наивно ехать к большому писателю, чтобы говорить с ним не о его творениях, но о другом писателе».
Обширный пласт критической деятельности Владимова, которой он занялся сразу после окончания юрфака Ленинградского университета, остался за пределами нынешнего, и без того весьма объемистого издания. Но склонность к резким суждениям по поводу чужих произведений прослеживается в характере героя с самых ранних лет. Скажем, по поводу прочтенного в пять лет романа «Как закалялась сталь» («Интересно про войну. А там про любовь всякую, нежности — очень скучно») или когда Владимов уже в качестве маститого прозаика журит роман Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка» за то, что он находится «вне традиции русской литературы, вне ее социальности, благородства, сдержанности».
Да что там Лимонов, когда и по Лермонтову Владимов без малейшего пиетета проходится в одном из писем матери, Марии Оскаровне Зейфман, отбывающей наказание за антисоветскую агитацию и пропаганду. В ответ на письмо, где его мать цитирует «Чашу жизни» Лермонтова, прагматично мыслящий сын не оставляет от философического стихотворения камня на камне: «Если чаша «златая» — то она хороша и без напитка, и плохо только то, что она «не наша». А ежели она фальшивая, да и напиток в ней «мечта», — так очень хорошо, что она и на самом деле «не наша». Стих не выдерживает никакой критики и выражает только одно: «плакало наше золотишко!».
О своих встречах и разговорах с Владимовым, большая часть которых пришлась уже в 1990-е, когда ему вернули гражданство и снова начали публиковать в России, Шнитман-МакМиллин подробно рассказывает в собственном мемуарном блоке, приложенном в конце и проливающем свет на методологию работы над книгой. Верная спутница жизни героя, безусловно, предстает в ней одним из самых колоритных персонажей, хотя поначалу немного пугавшим будущего биографа, например, слишком подробным погружением в перипетии отношений и конфликтов между оказавшимися в эмиграции русскими писателями. «Писать об истории эмигрантских столкновений, в которых я не принимала никакого участия и где черт сломал бы обе ноги, рога и хвост, я совершенно не хотела», признается Шнитман-МакМиллин. Приоритеты расставил сам Георгий Николаевич, умевший справляться со своей экспансивной супругой: «Оставь! — решительным тоном, которого Наташа сразу послушалась, сказал он. — Ее интересует — литература. Она может об этом писать, вот пусть и пишет!».
В книге «Бремя рыцарства» действительно очень подробно проанализированы основные творения Владимова: повести «Большая руда» и «Верный Руслан», пьеса «Шестой солдат», роман «Три минуты молчания», рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро» и последнее законченное произведение — роман «Генерал и его армия», получивший «Русский Букер» после журнальной публикации 1994 года. Кроме того, в главах о молодых годах Владимова (точнее, тогда еще Жоры Волосевича), встречаются ссылки на неоконченную автобиографическую вещь, опубликованную уже после смерти писателя, «Долог путь до Типперэри». Она посвящена одному из трех событий, которые Владимов выделял в своей судьбе как переломные: в 1946 году 15-летний Жора с лучшим другом и любимой девочкой решили сходить к Михаилу Зощенко в его квартиру на канале Грибоедова, чтобы поддержать его после постановления ЦК «О Журналах «Звезда» и «Ленинград».
Не менее подробно, чем на этом фрондерском визите к Зощенко и его последствиях, Шнитман-МакМиллин останавливается и на другом ключевом событии в жизни Владимова — конфликтом с эмигрантским Народно-трудовым союзом, поначалу опекавшим Владимова и предложившим ему руководство журналом «Грани», но в результате обнаружившем в новом редакторе слишком строптивую личность:
«Цельность и страстность характера, привычка борьбы, выработанная с ранней юности и обострившаяся во время жизни в СССР, отрицание политических и личных компромиссов и очень высокие нравственные мерки и к себе, и к окружающим, которые сделали его символом мужественного противостояния тоталитарной системе, в эмиграции привели к яростному конфликту с НТС, обернувшемуся для него жизненной драмой, так тяжело сказавшейся на его и его родных последующей жизни».
Так что эмигрантских конфликтов и склок, о которых не хотела писать Шнитман-МакМиллин, ей избежать все-таки не удалось. Тем не менее литература занимает больше места в ее книге. Главным ее лейтмотивом становится отдельность, обособленность Владимова: «...важно отметить, что в молодости он не стремился, не чувствовал и даже отрицал свою принадлежность к литературным группам или направлениям своего времени, хотя в более поздние годы всегда говорил о себе как о «шестидесятнике». Объясняя факторы, из которых рождалось присущее писателю «чувство обособленности», Шнитман-МакМиллин упоминает не только замкнутость военной среды, в которой воспитывался курсант Суворовского училища, и отсутствие филологического образования, но и такую черту характера, как «крайняя замкнутость»: «Георгий Николаевич Владимов был человеческим воплощением кантовской das Ding an sich — «вещи в себе».
Очень молчаливый, он мало интегрировался в окружающий социум и везде, даже среди друзей и единомышленников из литературной среды, чувствовал себя человеком со стороны». Подтверждается это и цитатами из главного советского исследователя владимовского творчества, Льва Аннинского, в своем письме Владимову сравнивавшего его «Большую руду» с «Калиной красной» Шукшина: «...драма Шукшина — это невозможность оторваться от почвы, от родного навоза, от мафии — Шукшин настоящий русский человек, который не выносит одиночества и потому гибнет. Ты же — писатель одиночества, ты пишешь несливающуюся душу, ты по природе — одинокий боец».
И наконец, как всестороннее и многоуровневое исследование темы одиночества рассматривает Шнитман-МакМиллин владимовский opus magnum, исторический роман о Великой Отечественной «Генерал и его армия»: «Образ главного персонажа романа генерала Кобрисова — воплощенное одиночество. Одиночество русского генерала среди коллег-украинцев. Одиночество начальника среди вербуемых для доносов на него подчиненных». По мнению исследовательницы, ощущением одиночества пронизаны все драматические события романа, глубинная тема которого — «разобщенность и глубокое экзистенциальное одиночество каждого человека».
