Шлиман и печник: зачем ездил в Лондон архивист Чагин
Уроженец Киева и убежденный петербуржец Евгений Водолазкин давно уже стал из главной надежды русской литературы ее основным достоянием. Даже надменные англосаксы из либеральной The Guardian включили его «Лавра» в десятку лучших книг о Боге (а архиепископ Кентерберийский прочитал по нему проповедь); что уж говорить об обласканности автора и критиками, и публикой среди родных осин. Впрочем, всё это вполне заслуженно — свидетельством чему и новый роман Водолазкина, который стал книгой недели «Известий» в этот раз.
Евгений Водолазкин
«Чагин»
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 378 с.
Центральную фигуру нового романа Евгения Водолазкина без особой натяжки можно назвать супергероем. Архивист Исидор Чагин (1940–2018) обладает поистине сверхъестественной способностью: ознакомившись с любым текстом, он способен «повторить его сейчас же, и через месяц, и через пять лет». Роман поделен на четыре части таким образом, чтобы весь жизненный путь Чагина прослеживался глазами разных персонажей. Это молодой сотрудник архива Павел Мещерский, разбирающий чагинское наследие (прежде всего «Дневник Чагина» — так и называется первая часть романа); преподаватели философского факультета ЛГУ, где учился Чагин; сотрудники так называемой Центральной городской библиотеки Николай Иванович и Николай Петрович, завербовывающие героя в обмен на возможность остаться после учебы в очаровавшем его Ленинграде и получить квартиру; незадачливая абитуриентка Академии Штиглица Ника, соседка Чагина, постепенно превращающаяся в его конфидентку, к концу книги — практически в члена семьи, а заодно и в возлюбленную Павла.
Заключительная часть «Чагина» представляет собой эпистолярный роман Ники и Павла, где подробно описанные будущие картины Ники позволяют ввести гениального мнемониста не только в философский, но и в религиозный контекст. Единство Божьего мира, «связанность всего на свете» — одна из любимых идей Водолазкина, и здесь она как бы освежается, впервые открываясь во всей своей ослепительной простоте молодому Чагину после разговора со старшим товарищем, профессором Спицыным: «Мир Божий, — записывает в Дневнике Исидор. Потом еще раз на полях: Мир — Божий». Спицын представляет собой что-то вроде отцовской фигуры для героя и становится главным исследователем его мнемонического дара, о котором он напишет целую книгу, тем не менее психологический механизм «волшебной памяти» у Водолазкина так и остается загадкой, приоткрываясь лишь отчасти. По мере развития сюжета любимец Мнемозины всё больше тяготится ее благосклонностью и всё чаще мечтает научиться забывать, хотя это спасительное для психики умение долгое время остается для него недоступным: «Конечной его целью было не забывание — забвение».
Писатель Евгений Водолазкин
Как всегда у Водолазкина, в «Чагине» клубится густой литературный и мифологический контекст. Эпиграфом к роману служит строка из стихотворения Иосифа Бродского «Одиссей Телемаку»: «Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил — не помню», а к концу жизни Чагин дописывает автобиографическую поэму «Одиссей», где не только воспроизводит гомеровский гекзаметр, но и сам идентифицируется с заслуженным участником Троянской войны: «Жизни меняться дано и горным петлять серпантином. // Чувствуя жженье в ступнях, Иркутск Одиссей покидает. // Едет в туманный Петрополь, неясным стремлением движим // Видеть воочию то, что в учебнике было картинкой».
А поэма «Ленин и печник» проходит трагикомическим контрапунктом к жизнеописанию сына печника, Николая Ивановича Печникова из «городской библиотеки», слегка тронувшегося (в лучшую, более человечную сторону) на почве общения с Чагиным. От лица Печникова написана довольно юмористическая вторая часть, остроумно стилизованная под манеру начинающего писателя-самоучки, — «Операция «Биг-Бен». В этой части запечатлена одна из альтернативных версий чагинской биографии (он заброшен шпионом в Лондон), а также формулируется одна из важнейших мыслей романа: нафантазированная, сочиненная или немного подкорректированная в воображении судьба вполне равноценна и равнозначна настоящей, проживаемой в реальности.
Одиссей — далеко не единственное из обличий, масок и костюмов, которые удается примерить герою. Водолазкин находит множество образных сравнений, с самого начала уподобляя своего необычного героя неодушевленным предметам. Первое такое сравнение вообще может показаться пренебрежительным, тем более что приходит в голову Павлу во время гражданской панихиды по Чагину: «Он, вообще говоря, казался ходячей скрепкой». Ключевое слово тут «казался» — на протяжении романа герой кажется, прикидывается, оборачивается разными вещами. В качестве мнемониста, автоматически запоминающего текст, он «мало чем отличается от диктофона», потом «словно камера видеонаблюдения, он фиксирует всё, что происходит на его глазах», в минуту душевного смятения он чувствует себя прогулочным катером на Неве, который захлестывают волны, и тут же — лошадью: «Кто-то невидимый вел его, как после бешеной скачки всадник ведет под уздцы лошадь».
Начав понимать, какие опасности и сложности готовит своему обладателю невероятная память, Чагин задумывается, как хорошо было бы стать осенним листом. «Ведь листья ничего не помнят», — замечает профессор Спицын, перед которым на столе стоят уже две пустые бутылки (опьянение у водолазкинских персонажей обычно не сказывается на стройности авторской мысли, а лишь придает происходящему приятную сюрреалистическую дымку).
Водолазкин выстраивает хитроумную систему зеркальных отражений, в которых Чагин обрастает двойниками, «дублерами», аналогами, позволяющими высветить тот или иной аспект его личности. Так, тему Трои продолжает раскопавший ее легендарное золото Генрих Шлиман, сходство которого с Чагиным так или иначе обнаруживается на протяжении всего романа: «...в чудаковатом немце Чагин нашел родственную душу. Да, они были очень разные, но ведь и сам Шлиман был разным — просто какими-то гранями своей личности и биографией напоминал Чагина». Главное задание, которое выполняет Чагин, отрабатывая свою квартиру на Пушкинской, — информирует Николая Ивановича и Николая Петровича о том, что происходит на заседаниях «Шлимановского кружка». Внедряясь в него, Чагин при самых романтических обстоятельствах знакомится с Верой, любовью всей его жизни. Их драматический любовный сюжет зарифмован с историей Шлимана и Минны Мейнке, его детской любви: «Сравнивая две любовные истории (это сделано не прямо, но сопоставление читается), Чагин как бы завершает давний диалог с самим собой».
Этот диалог в той или иной форме ведут все персонажи романа, но, пожалуй, наибольшее сочувствие он вызывает в своеобразных «записках сумасшедшего», которые сочиняет переродившийся Николай Иванович, находящий в Шлимане возможность приподняться над своей жизнью, пошедшей немного не так: «Я, замечу, не фаталист какой и не верю в окончательную предопределенность жизни, но дерзновенно полагаю, что усилием воли человек эту самую жизнь способен изменить — хотя бы в небольшой степени. Начало же изменению — идея. Проще говоря, представление об ином экзистенсе — пусть даже в форме придуманной биографии, чем нам, собственно, и дорог Шлиман. Бывает ведь и так, что меняться человеку уж не хватает долголетия. Так пусть он, значит, хоть придумает себе нечто такое, что вывело бы его за границы грустной повседневности».
