С Лениным в башке: вождя пролетариата сделали героем детектива
Бывшие главные редакторы глянцевых журналов рано или поздно берутся за литературный труд. Те, что попроще, ограничиваются автобиографическими сочинениями с плохо скрытыми аллюзиями на реальных персонажей светской тусовки; те, что пообразованней — за настоящие романы, чаще исторические. Не стал исключением и бывший главред российского издания Playboy (и выпускник философского факультета МГУ) Алексей Королев, выпустивший дебютный роман — разумеется, исторический, но вовсе не о том и не о тех, о ком вы, вероятно, подумали. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Алексей Королев
Смерть чистого разума
Москва: Эксмо. — 580 с.
Роман Алексея Королева «Смерть чистого разума» ангажирует В.И. Ульянова (Ленина) в беспрецедентном для отечественной (да, наверное, и мировой) литературы амплуа — сыщика, расследующего убийство. Действие происходит в августе 1908 года в неврологическом заведении, расположенном в швейцарской деревне Вер л’Эглиз, где собираются несколько русских пациентов, которым, увы, не суждено вернуть себе душевное равновесие. Скорее, наоборот, последние его остатки улетучиваются после загадочной гибели главной «достопримечательности» санатория — всемирно известного мыслителя и писателя Корвина-Дзигитульского, безумного гения, анархиста бакунинского толка, эволюционировавшего в сторону «анархо-этатизма».
Экс-главред русской версии журнала Playboy Алексей Королев
Кульминация детективного сюжета приходится на 8 августа, что позволяет рассказчику, Степану Сергеевичу Маркевичу, старому большевику, на наших глазах окончательно расстающемуся с марксизмом, обратить внимание на нумерологическую красоту даты — 888. В «Смерти чистого разума» вообще много различной символики, тайных знаков и аллюзий, не всегда легко считываемых (а иногда, похоже, и не слишком предназначенных для считывания, а работающих на общую атмосферу загадочности).
Рассказчик плетет свое повествование весьма затейливо. В начале романа стоящий на пороге семидесятилетия автор дневника, рассказывающего о событиях почти полувековой давности, предупреждает о своем оригинальном творческом методе:
«Толика чистой правды, умеренно дозированные аллюзии, гран откровенной лжи. <...> Мы не будем просто придумывать героев, равно как и точно описывать людей реальных — даже исторических. Куда как лучше просто оглядеться вокруг, подмечая нужные черты у родственников, соседей и сослуживцев»
В результате вырисовывается любопытный паноптикум довольно колоритных персонажей: врач и его пожилой «приживал», известный, но сомнительного дарования писатель с женой, их секретарь еврейской наружности, генеральская вдова с компаньонкой, домоуправительница с глухонемой дочкой, спортсмен-«горовосходитель» с кучей альпинистского снаряжения, велосипедный фабрикант с вечно торчащей изо рта сигарой. У большинства из них есть «двойное дно», позволяющее рассказчику иронически охарактеризовать альпийскую лечебницу как «санаторий для павших духом русских революционеров».
Впрочем, С.С. Маркевич не единственный рассказчик в этом сложном полифоническом повествовании, в которое иногда вклиниваются своеобразные интермедии с подзаголовком «Круг чтения старшего цензора Мардарьева». Тут встречаются датированные 1908-м фрагменты заметок из прессы и личная переписка, иногда с загадочным авторством, обозначенным инициалами, иногда принадлежащая конкретным известным личностям. Кроме двух писем самого Ульянова к младшей сестре Маняше (в основном о погоде, хотя немного и о «невыразимых пошлостях» махистов и эмпириомонистов), попадаются Репин, Шолом-Алейхем, Игорь Северянин, Немирович-Данченко, черкнувшие несколько строк на какие-то бытовые темы. Иногда корреспондента можно угадать чуть ли не по первым строчкам, как, например, Иннокентия Анненского, пишущего из Царского Села с характерной интонацией: «Мысль моя, как "бес" у Пушкина... Вон уж он далече скачет... О, как я ушел от Достоевского и сколько пережил с тех пор... Говорят все, что я очень похудел. Да и немудрено. Меня жгут, меня разрывают мысли. Я не чувствую жизни...»
Со всеми этими отступлениями, передающими ambience эпохи и настраивающими своей мимолетностью на импрессионистический лад, жанр «Смерти чистого разума» можно обозначить как метадетектив, напоминающий многослойной конструкцией «Имя Розы» Умберто Эко. Здесь, как и у знаменитого профессора, философские дискуссии, рассуждения персонажей о литературе, политике, психологии, морали, этике и прочие эпистемиологические упражнения неумолимо оттесняют собственно расследование на второй план. Да и основной метод, который появляющийся ближе к середине романа новый пациент санатория, господин Ульянов, использует при безошибочном определении личности убийцы, опирается на философию.
Владимир Ильич, сильно превосходящий в глубине и точности анализа пошедшего по ложному следу швейцарского инспектора полиции, классифицирует всех подозреваемых, как древнегреческих философов, на четыре типа — киников, стоиков, скептиков и эпикурейцев, а потом с железной логикой заключает, что на убийство способен прежде всего эпикуреец: «...только человек, доведший свою жажду наслаждений до абсолюта, до отрицания бога и права, — только такой человек мог пойти на убийство».
Хотя некоторые персонажи и пытаются что-то беспомощно возразить против столь оригинального хода мысли, трикстерская природа такого литературного персонажа, как Ульянов-Ленин, демонстрирующего чудеса конспирации и умения обвести врагов вокруг пальца в множестве произведений, оказывается в «Смерти чистого разума» как нельзя более кстати. Даже странно, что никто до сих пор не додумался поставить Ильича в такие обстоятельства, когда ему невольно приходится выступать коллегой Шерлока Холмса или Ната Пинкертона. Впрочем, его метод «не очень подойдет Нату Пинкертону», как заявляет сам Ульянов, предъявляющий традиционный набор своих «дворовых» лексических атрибутов («ерундистика», «батенька», «чертовски», «архиглупо») и оставляющий двойственное ощущение своей развязной манерой поведения.
Маркевич, называющий Ульянова в глаза «невероятным занудой», про себя все-таки отдает ему должное: «Он, несомненно, гений. Острота его ума оправдывает и его грубость, и невыносимое чванство». А юмористически «залакировать» впечатление от неординарной личности сыщика-любителя позволяют в финале романа фрагменты из окончательно опошлившегося советского писателя, побывавшего свидетелем альпийского детективного приключения В.И.: «Если бы в тот августовский день 1908 года я отдавал себе отчет, кем станет для России десять лет спустя этот плотный мужичок в фабричного пошива тройке, я бы, наверное, не поверил самому себе».
