Дрова забвения: Александр Иличевский исследует метафизику пустыни
Поклонники творчества Александра Иличевского будут рады обнаружить в «Исландии» фактически сиквел его предыдущего романа «Чертеж Ньютона», отмеченного премией «Большая книга». Новая книга написана в том же самом жанре «своеобразного травелога в местах, незримых еще человеком». «Незримых» тут надо понимать, как и многое у Иличевского, в переносном смысле: многие видят те или иные ландшафты, но мало кто способен «узреть» их сакральный смысл, прочитать их как своего рода шифровки от Создателя. Критик Лидия Маслова погрузилась в глубины герметизма и представляет книгу недели — специально для «Известий».
Александр Иличевский
Исландия
М.: Альпина нон-фикшн, 2021. — 310 с.
В «Чертеже Ньютона» герой занимался физикой высоких энергий и искал «темную материю», имеющую непосредственное отношение к закону тяготения, в «Исландии» он геодезист. Однако чем бы ни зарабатывал любой из героев Иличевского, его подлинный, метафизический job description всегда один — «приоткрыть завесу тайны устройства Вселенной». Кстати, именно по таким нагромождениям нескольких родительных падежей подряд, не всегда прозрачным для понимания, вроде «плоть воображения мира», можно быстро опознать почерк Иличевского.
Подспорьем в приоткрывании завесы пытливому герою в прошлый раз служил чертеж храма Соломона, выполненный Ньютоном. Теперь ключевым артефактом становятся прадедовы часы, стрелки которых герой иногда двигает рукой, чтобы ближе к концу разъяснить магический смысл предмета. Это, оказывается, и не часы вовсе, а «некий особенный прибор, обучающий человека вечности». Значительная часть философских афоризмов в «Исландии», которыми сопровождаются путешествия героя, вертится вокруг тем вечности, времени и забвения: «Смысл жизни, точнее, его отсутствие, в том и состоит, чтобы научиться сосуществовать с забвением». «Время — это левиафан: ибо забвение самый могучий зверь на свете. Кто справится с забвением?»
Писатель Александр Иличевский
Одна из сюжетных линий «Чертежа Ньютона» была связана с оцифровкой данных о природе сверхэнергетических частиц на заброшенной научной станции, в «Исландии» тоже есть такой побочный сюжет. Герой сдает в аренду часть мощностей своего мозга (немного самонадеянно решив, что у него их с избытком), для чего в голове у него размещен какой-то чип, который «в обмен на вычислительные силы» транслирует ему какие-то видения. До внятного разъяснения, как и зачем эта аренда происходит и почему никак нельзя было без этой вычурной линии обойтись, Иличевский не опускается. В конце концов, он не какой-то вульгарный фантаст, а исследователь тайны устройства Вселенной, равняющийся как минимум на Еноха, любимого библейского персонажа Ньютона. «Енох был первым ученым-пророком, он обладал таинственной для ветхозаветных времен страстью к познанию устройства мироздания», — объяснял в «Чертеже Ньютона» Иличевский. В новом романе он развивает любимую тему поиска тайных знаков, которые могут не только пророку, но и обычному геодезисту дать какой-то намек на тайные пружины мироздания:
«Я делаю съемку и попутно ищу алфавитные знаки. Дело в том, что буквы есть повсюду. Вглядитесь в клинопись птичьих следов. В трещины на асфальте. В линии на ладони. В выщербинки на камнях. Если вы не найдете их невооруженным взглядом, вы непременно их обнаружите под лупой или микроскопом. Всюду геометрия разбросала для нас алфавит. Мир полон знаков. Более того, он ими создан. Где-то их больше, где-то меньше. Например, в юности любая встреча могла быть знаменьем, потому что молодость — это время надежды. Нынче я ничего не жду, кроме знаков алфавита»
Тема старости, собственного неизбежного старения постепенно выплывает у разменявшего шестой десяток Иличевского на первый план, когда он щедро рассыпает комплименты молодости как самому приятному психологическому состоянию или ударяется в ностальгические воспоминания. Однако зарисовки молодежных пьянок на московских бульварах не идут ни в какое сравнение с величественными образами нынешнего места жительства героя — Иерусалима. Этот город никогда не сможет надоесть и быть вычерпан до дна для писателя столь библейского размаха, как Иличевский. Иерусалим — бесконечный кладезь культурологических и теософских наблюдений, или, как тонко было подмечено в «Чертеже Ньютона», «некая разновидность вертикального лабиринта, породненного с лабиринтом горизонтальным».
Кроме Иерусалима (где есть улица Исландии, названная в честь первой страны, признавшей Израиль), действие романа происходит в пустыне, которую автор тоже воспевает на все лады как место самых захватывающих духовных опытов, в том числе и в приложенных к роману белых стихах:
«Что еще могу я сделать, чтобы преодолеть пустыню, где столько любил, где весна открывается ослепительными анемонами, пламени которых я скормил не одну страницу. Я в пустыне добываю буквы. Вот как иные намывают со склонов Шамбалы россыпь особых песчинок, так и я буква за буквой добываю крохи для матери-пустыни»
Метафора «писатель как промывочный лоток» не единственный образ в «Исландии», с помощью которого передается специфика литературной работы. При попытке описать процесс писательского труда Иличевский дважды, в начале и в конце книги, использует пословицу про дрова в лесу. Сначала он скромно замечает: «...нет никакого приобретаемого навсегда «мастерства», есть только труд, в котором чем дальше в лес, тем больше дров, и есть удача. Причем без труда нет удачи и удачи нет без труда». А потом на всякий случай закрепляет понравившуюся мысль, немного поменяв слова местами: «Разумеется, мастерство — это процесс, в котором чем дальше в лес, тем больше дров». Хотя тут же недвусмысленно намекает, что «дров» (если понимать под ними, допустим, проявленные на бумаге метафизические открытия) лично у него стало, наоборот, поменьше: «...мне кажется, мой мозг в какой-то момент стал бунтовать против самих писательских способностей».
Однако не всё так печально, и несмотря на нависший над лирическим героем призрак старости, писательский механизм Иличевского по-прежнему работает, как беспрестанно исторгающий густую образную кашу горшочек, которому иногда хочется сказать: «Не вари, пожалуйста, хоть пару страниц, дай перевести дух». В «Исландии», впрочем, метафорический горшочек иногда останавливается, например, в главах, сделанных в форме пьес, когда герой и его подруга жизни оказываются свидетелями по загадочному делу об украденной одним монахом древней рукописи. Но именно эти главы, где, казалось бы, можно было развлечься живыми человеческим диалогами, оказываются самыми скучными и пресными. От них хочется поскорей вернуться или в Иерусалим, где «все немного сумасшедшие», или на простор цветущей весенней пустыни, где глаз беззаботно отдыхает на ботанических описаниях, вместо того, чтобы напряженно добывать между строк сухие дрова метафизических смыслов.
