Кора и мозг: где обитают мыслящие деревяшки
После первого же романа Андрея Рубанова сравнивали ни больше, ни меньше с Ф.М. Достоевским. Так оно или нет, но премия «Ясная Поляна», несколько номинаций на «Нацбест» и переводы на основные европейские языки говорят сами за себя: в лице Рубанова мы имеем обладателя несомненного литературного дарования, одного из главных представителей «нового реализма» (не будем, впрочем, забывать и о его впечатляющем опыте в области научной фантастики). Новый роман писателя вновь обещает привлечь внимание публики. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Андрей Рубанов
Человек из красного дерева
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 507 с.
Культурная и литературная традиция, которую продолжает «Человек из красного дерева», обрисована где-то в начале последней трети романа самим же лирическим героем, носящим говорящее имя Антип («тот, кто не боится идти против»). Переключая каналы телевизора, герой натыкается сначала на Пиноккио, потом на его русского коллегу «в переложении Алексея Толстого, не особо щепетильного к первоисточнику», на Урфина Джюса и, наконец, на Винни-Пуха, «поющего о том, что в голове его — опилки».
Добравшийся до этого момента читатель уже мысленно притерся к тому обстоятельству, что Антип не просто виртуозный столяр-краснодеревщик, но и сам в буквальном смысле соответствует названию книги, основанной на фантастическом допущении — что древняя «намоленная» храмовая скульптура (запрещенная указом Святейшего синода от 21 мая 1722 года) при определенных обстоятельствах и манипуляциях может ожить, обзавестись штанами, жильем, работой, паспортом с пропиской и прочими атрибутами социализированного гражданина.
Андрей Рубанов
Чуть позже к упомянутому списку деревянных литературных героев примыкает и другая важная линия — бытового креационизма, чреватого неожиданностями и сбоями. Она идет от Пигмалиона с Галатеей, продолжается глиняным Големом, Франкенштейном с его монстром и заканчивается «Собачьим сердцем», которое Рубанов даже и называть избегает:
«Еще более поздняя повесть рассказывает о том, как ученый превратил собаку в человека, но превращенный, хоть и стал человеком, продолжал жить собачьей жизнью, и тогда ученый вернул его в прежнее состояние; рожденный псом — живет как пес, в любом обличии»
Выросший деревом 300-летний Антип в обличье приятного молодого человека лет 35 ведет образ жизни, во многом противоположный шариковскому. Он аскет, подчиненный многолетней и дорогостоящей сверхзадаче — отреставрировать и «поднять» (так в терминологии романа называется оживление) 600-летнюю скульптуру Параскевы Пятницы, от которой поначалу он располагает одной лишь головой, добытой с немалым трудом и риском.
Рискованна и сама жизнь Антипа среди людей, в которой главное — не спалиться, как в прямом, так и в переносном смысле слова. Читатель, вслед за Рубановым во всех подробностях и аспектах воображающий ситуацию, когда деревянный истукан вынужден мимикрировать, притворяясь человеком из плоти и крови, то и дело натыкается на логические неувязки. Почему, например, тщательный медосмотр грозит деревянным пациентам разоблачением, а секс с обычной женщиной не опасен? В общем, то там, то сям по мелочи что-то не сходится, «не бьется», как говорят рубановские персонажи, когда переходят с высокопарного лекторского стиля на приблатненный.
Диалоги заметно оживляются, когда в действии возникают сотрудники полиции или же оно ненадолго переносится в тюремную камеру (герой на протяжении романа вынужден совершить немало противоправных поступков), вызывая легкую ностальгию по 15-летней давности дебютному роману Рубанова «Сажайте, и вырастет». Если перечесть его сразу после «Человека из красного дерева», можно лишь поразиться, в какую неожиданную сторону эволюционировал писатель (сам успевший безвинно хлебнуть тюремного опыта в «лихие 1990-е»), постепенно словно одеревенев. Живая «пацанская» речь тюремного сидельца сменилась высушенным и обезличенным экскурсоводческим языком, наверное, и правда наиболее приличным ожившей храмовой скульптуре.
В объемном «Человеке из красного дерева» много материалов лекционного характера, словно перенесенных из справочной литературы почти без редактирования. Например, о том, как язычество на Руси сначала кое-как уживалось с христианством, но постепенно подвергалось всё большим гонениям, или о том, как потомственные древоделы специально выращивали целые рощи под будущую вырубку, обеспечивая себя высококачественным сырьем, или о проблемах быстро изнашивающихся сосновых и еловых шпал, которые приходилось пропитывать ядовитым креозотом, пока их не заменили на бетонные.
Все эти экскурсы в историю герой не пересказывает своими словами, а шпарит, как по писаному, будто у него в голове разворачивается берестяной свиток с летописью. Возможно, так оно и есть: на анатомическом устройстве мозга и нервной системы деревянных людей Рубанов подробно не останавливается. Читатель всё же может его довообразить по аналогии с тонкой работы гаджетом — деревянным плеером с деревянным диском, который Антип вырезал себе, чтобы слушать специальную древесную музыку. Описать ее хотя бы приблизительно рубановское перо бессильно — дело ограничивается туманной фразой: «Музыка покажется тебе необычной; к ней нужно привыкнуть».
Самый принципиальный вопрос, возникающий ко всей драматургической конструкции романа: а зачем вообще деревянным святым надо превращаться в подобия живых смертных? Чего такого заманчивого в человеческой жизни, что истуканы стремятся воплотиться и считают, что это нужно их собратьям (хотя бывают и дисфункциональные случаи, когда воплощение идет не так и заканчивается неудачно)?
«Наверное, уже понятно, что мечта нашего малого народца — в том, чтобы стать людьми во всей полноте, — рассуждает Антип. — Бриться, стричься, потеть, есть и пить, ходить по-малому и по-большому; влюбляться, сходиться, жениться, рожать себе подобных; и, наконец, умирать»
Ближе к финалу всё-таки начинает брезжить сугубо социальный, политический смысл трансформации (программа-максимум — создать полноценный деревянный «народец» и встроить его в существующую общественную систему). При этом весомых индивидуальных резонов практически нет. От оживления деревянные люди не получают даже самых примитивных человечьих удовольствий (еда, алкоголь и секс). Когда надо для конспирации что-то съесть в человеческой компании, приходится потом в уголке всё это тихонько изблевывать.
Понятно, что радость жизни не сводится к телесным наслаждениям, но и о духовном развитии очеловеченного истукана речь не идет. Максимальную полноту бытия Антип ощущает, когда его захлестывает неконтролируемое желание убить обычного, «мясного» человека:
«...я наслаждался гневом и ждал момента, когда смогу его выпустить, это было звенящее, закладывающее уши, людоедское, волшебное ощущение, очень человеческое, сладкое. Деревянные чудища на такое не способны; только живые, налитые горячей кровью»
А наиболее теплым и обаятельным образ деревянного чудища выглядит, когда он, как случается с любым из нас, мысленно ругает себя за забывчивость: «Дубина ты стоеросовая!» Благодаря таким редким вкраплениям юмора от «Человека из красного дерева» можно получить скромное удовольствие как от фантастического триллера. Однако книга не слишком тянет ни на серьезный исторический роман (тут мешает немного трухлявая память Антипа, в которой сохранились воспоминания, скажем, о войне 1812 года, но Великую Отечественную — как рубанком стесало), ни на обещанное в аннотации фундаментальное исследование языческой идеологии и «секретов ее сращивания с христианством».
