Тайное всласть: у хороших мальчиков тоже есть «секретики»
Мемуары — жанр почтенный и почти всегда любимый читающей публикой. Даже когда автор — не знаменитость того калибра, что известны каждой домохозяйке, а просто живой, интеллигентный, наблюдательный и в меру словоохотливый свидетель событий, разворачивавшихся «с Родиной и с нами». Таков Петр Маркович Алешковский — археолог, писатель, телеведущий, решивший на седьмом десятке вспомнить всё. Ну, или почти всё — с каковыми воспоминаниями ознакомилась критик Лидия Маслова и представляет книгу недели, специально для «Известий».
Петр Алешковский
Секретики
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. — 377 с.
Бывают у людей, настоящих или вымышленных, сомнительные биографии, не задавшиеся с первых же минут, как, скажем, у Павла Ивановича Чичикова: «Жизнь при начале взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко...» Неудивительно, что из таких детей вырастают авантюристы, полная противоположность которым — Петр Маркович Алешковский, в мемуарах о своем детстве предстающий как абсолютный «античичиков». Жизнь с самого начала глядит на него приветливо, как на дорогого гостя: заходи, располагайся, устраивайся поудобнее, дружок.
Он и зашел, даже чуть пораньше, чем принято — родился восьмимесячным, хотя и не совсем там, где полагалось бы в идеальной биографии рафинированного московского интеллигента. «...Многие мои сверстники родились у Грауэрмана на Арбате, что среди коренных москвичей сегодня считается высшим шиком», — замечает в первых же строчках книги Алешковский, который немного промахнулся и родился в Клинике акушерства и гинекологии имени В. Ф. Снегирёва. Но и доставшееся место рождения нашел, за что уважать:
Петр Алешковский
«Проезжая по больничному анклаву на Пироговке, я всегда смотрю на здание с колоннами, где впервые увидел свет. Перед ним вальяжно развалился в кресле бородатый основоположник российской гинекологии. Похожий на усталого Деда Мороза Владимир Федорович заслужил вечный отдых перед фасадом своего детища, став бронзовым памятником, каких в этом переполненном больницами районе Москвы больше, чем во всём остальном городе»
Эта уютная интонация внимательного, доброжелательного и благодарного разглядывания всего, что с тобой произошло когда-то и что окружает тебя по сей день, присуща всей книге Алешковского и делает ее очень умиротворяющим и успокоительным чтением, согревающим, как плюшевый плед и чашка липового чая.
Семья, доставшаяся маленькому Пете, хоть и не богатая, но завидная — люди, изучающие искусство и историю, живущие среди книг и старых вещей, которые они любят не из соображений мещанского накопительства, а как часть культуры. В общем, как называет своих родственников сам автор, «ценители изящного». И если Павлуше Чичикову отец дает жлобский совет беречь копейку, то Пете Алешковскому дед (искусствовед Герман Недошивин, сотрудник Третьяковки, во дворе которой первые полгода спал в колясочке малютка-внук) читает просветительскую лекцию о ломаном гроше, настраивающую на бескорыстное отношение к миру:
«Понятно, что на ломаный, помятый, погнутый или истертый за время употребления грош ничего купить было нельзя. Зато когда строили церковь и по дворам ходил пономарь, собирая в шапку монетки на колокола, даже ломаный грош шел в дело, ведь колокола лили из меди. Все древние колокола и даже огромный царь-колокол, который мы видели с мамой в московском Кремле, были сделаны из простых медных денег»
В «Секретиках» много подробных и возвышенных рассуждений о работе памяти. Но самую удачную и наглядную метафору, давшую название мемуарам и сравнивающую механизм воспоминания с детской игрой в «секретики», автор выкладывает не сразу и придерживает как главный козырь. А в первой главе он использует другой образ — «слайдов, поочередно вставляемых в проектор» и представляющих собой сгустки энергии.
В подробном перечне наиболее поразительных визуальных, тактильных и обонятельных впечатлений, наплывающих из глубин памяти («...жемчужные узоры на мокрой утренней паутине, показанные тебе отцом, чуть стершийся грифель карандаша над незаконченным любовным посланием, чайная ложечка в банке с пенками от малинового варенья...»), чувствуется налет прустовской сентиментальности, однако вместо печенья «мадлен» у русского писателя — грибы.
Их Алешковский считает своим «первым настоящим воспоминанием» и даже назвал первую из двух частей книги «Грибная молитва». Сначала можно предположить, что имеется в виду какой-то народный заговор или обращение к святому покровителю грибников с просьбой послать улов побогаче, но дело обстоит ровно наоборот. Это не маленький Петя молится о грибах, а они тянутся к нему снизу, словно умоляя взять их домой:
«...Один за одним возникая из-под земли, они всё молили: „Сорви меня, сорви меня!“, как в сказке про волшебные яблоки. Так они и появляются передо мной, стоит только закрыть глаза. Я один слышу их молитву, потому что взрослые не умеют слышать грибные голоса».
Есть в таком мировосприятии какое-то приятное сибаритство. Мир полон замечательных вещей: грибов, цветов, самоцветов, пирожных, соленых огурцов, антикварных самоваров, магниевых рулей от списанных самолетов, древних рукописей, археологических находок, старинных рыцарских доспехов и оружия (отдельная страсть Алешковского). В общем, разнообразных «секретиков», за которыми не нужно охотиться — все они рано или поздно сами попросят тебя стать их счастливым обладателем.
Впрочем, и в этой безмятежной жизни случаются огорчения, однако герой преодолевает их легко и непринужденно. Попытка превратиться из домашнего ребенка в детсадовского быстро заканчивается побегом через дыру в сетке, за который интеллигентные родители беглеца даже не отругали, а вернули его под опеку няни, вплоть до поступления в школу.
Школьным годам посвящена вторая часть, которая называется не без вызова — «Мальчик-нет». Это, пожалуй, трудно отнести напрямую к самому автору-рассказчику (на шкале между «ботаником» и отпетым хулиганом он находится где-то на безопасной середине), а скорее воплощает саму идею подросткового фрондерства. Впрочем, все проделки благонравного Пети заканчиваются хэппи-эндом и неизбежным выводом о том, что жизнь всё-таки мудра и добра, несмотря на трагические события (самое страшное из них — гибель отца, о которой Алешковский пишет ближе к финалу).
В этом смысле «Секретики» примыкают к благостной традиции мемуаристики набоковского склада, и некоторые фразы самой своей конструкцией воскрешают в памяти «Другие берега». («Детство — наш потерянный рай, лишенный одной из главных составляющих времени — прошлого, которое незаметно, но упорно наполняет кладовые памяти»).
Вслед за Набоковым Алешковский занимается откровенной «эдемизацией» своего детства как «утраченного рая», а его волшебные стеклянные секретики из бусин, пуговиц и серебряной мишуры напрямую перекликаются с набоковским «сокровищем», символизирующим наивное, но предельно острое детское восприятие красоты в «Других берегах» — граненым пасхальным яйцом из красного хрусталя, заманчиво просвечивающим сквозь влажную простыню.
