«Литература позволяет почти все»
Свое 55-летие писатель Евгений Водолазкин встречает вдали от суеты: пишет пьесу, «въезжает» в новый роман и не исключает, что написанное уйдет в корзину. «Известиям» юбиляр рассказал об отношении к двум пятеркам, гранях успеха и уроках истории.
— Позвольте вас поздравить, Евгений Германович. Будете праздновать юбилей?
— Юбилеи, как и дни рождения вообще, я давно не праздную, осознавая, что в моем появлении на свет моя собственная заслуга минимальна. В этот день я обычно исчезаю из города, иногда отключаю телефон, так как не знаю, что отвечать. Февраль — не самый приятный месяц для вхождения в мир: снег, холод, ветер. Гораздо лучше сделать это, скажем, в июле. Как-то раз, живя в Германии, я решил отметить день рождения летом. Просто, чтобы обозначить, что он у меня есть. Ну и как бы подмигнуть времени: дать понять, что я не слишком серьезно его воспринимаю.
— Что думаете об этой во всех отношениях отличной дате?
— К двум пятеркам отношусь спокойно и уж, по крайней мере, не воспринимаю их как оценки пройденному пути. Самому себе я поставил бы что-то гораздо более скромное. Прожитое измеряю не годами, а опытом. Некоторые получают этот опыт гораздо быстрее, а я как-то подзадержался: редко усваивал пережитое с первого раза, возвращался, наступал на те же грабли. Я и книги так читаю: время от времени возвращаюсь назад, что-то перечитываю. Книги — это ведь тоже жизненный опыт, не менее важный, чем сама жизнь.
— В свои 55 вы очень известный писатель. Герой вашего последнего романа «Брисбен» устал от собственной популярности. Что это — неблагодарность к счастливой звезде?
— Недавно эту тему я затрагивал. Была хорошая встреча со студентами Высшей школы экономики. Одна девочка спросила: «Стремление к славе, к успеху предосудительно или нет?» Говорю: «Нет, нормально». Это сейчас, когда уже за полтинник далеко, я, пользуясь набоковским выражением, веду себя, как жаба, которая хочет, чтобы ее оставили в уютном сыром месте. А в 20–25 лет быть успешным в самом тусовочном и примитивном смысле — нормально. Человек хочет реализоваться.
Столь же естественно, что в зрелом возрасте он понимает успех по-другому. Как возможность кому-то облегчить страдания. Я этот роман писал во многом для того, чтобы призвать больных людей не отчаиваться (главный герой Глеб Яновский узнает, что у него болезнь Паркинсона. — «Известия»), потому что есть какие-то пути сожительства с болезнью. Если он кому-то поможет, я буду считать это своим успехом.
— Герой «Брисбена», как и вы, родился и вырос в Киеве. Отклики оттуда получаете?
— Наши книги туда фатально не доходят.
— Но наверняка там есть возможности купить электронную книгу.
— Наверное, есть, но откликов не было. Может быть, потому что отклики идут обычно на резкие высказывания, выпады. Я же отношусь к Украине с любовью и надеждой на то, что несчастье, которое сейчас происходит, в обозримом будущем закончится.
— Насколько, по-вашему, велико это обозримое будущее?
— Какие-то вещи вызревают подспудно. Это кажется, что они вдруг состоялись. На самом деле они вызрели. Думаю, что от беды, которая длится уже пятый год, устали и русские, и украинцы. Наши отношения похожи на ссору в семье. В семейных ссорах есть свои особенности. Они бывают безжалостны — близкие люди мучают друг друга, как чужие не способны. Просто потому, что знают слабые места, знают, куда бить. Это одна сторона дела. С другой, в какой-то момент кто-то вспоминает: мы же семья, что же мы делаем? Надеюсь, что такие голоса начнут раздаваться — и прежде всего со стороны политиков.
Я в прошлом году по грустному поводу ездил несколько раз в Киев — от рака умирала мама. Мне приходилось общаться с врачами, таксистами, чиновниками жэковскими. Ни разу не слышал антирусских высказываний — того, что на правительственном уровне стало повседневностью. Люди, с которыми я разговаривал, живут инерцией прошлых отношений, когда никто не смотрел на национальность. У Солженицына есть замечательное выражение «дремотное неразличение наций». Не то что «ты не наш, но я ничего тебе не говорю», именно просто не замечали. Перед человеком был человек, а не представитель нации, идеологии или еще чего-то. Это ушло.
Очень легко посеять раздор, человек слаб. Его влечет зло как таковое. Чем ужасны войны, перевороты? Даже не прямым своим воздействием, хотя оно ужасное — люди гибнут, но абсолютной переменой общественного настроения, когда слетают тормоза. Дмитрий Сергеевич Лихачев вспоминал такое страшное испытание, как блокада. Говорил, что тогда стала ясна сущность человека. Люди разделились: одни стали праведниками, помогали умирающим, хотя сами умирали, другие — подонками откровенными: ходили по квартирам, снимали с дистрофиков золото. Такие «минуты роковые» абсолютно высвечивают суть людей. Но от этого легче не становится.
— В «Брисбене» проставлены даты, в том числе 2014-й. Вы описываете майдан — понятна ваша оценка. Далее идут даты, связанные с Крымом, но о нем вы не пишете.
— Я не пишу о Крыме потому, что мой герой туда не попадает. Если бы художественные задачи требовали его присутствия там, я бы описал и Крым. Мой роман — не газетный отчет. Я вне политики. На вопросы о политических взглядах отвечаю, что их у меня нет. Это не значит, что я не участвую в общественной жизни, просто не делаю это партийным образом и за компанию с кем-то.
Считаю, что если принимать участие, надо, скорее, помогать кому-то, чем протестовать против чего-то. Всегда цитирую в этом случае преподобного Серафима Саровского, который сказал: «Стяжи мир в себе — и тысячи вокруг тебя спасутся». И это действительно так. Легко посеять раздор, но трудно все склеивать, а положительными высказываниями ты этой склейкой занимаешься.
Что касается моего романа, я писал его с любовью к Украине, и вот что думаю: надо с обеих сторон упразднить негативные высказывания. Сейчас тот момент, когда лучше найти что-то хорошее. Оно есть: люди не стали агрессивными. Ни с русской стороны, ни с украинской нет друг против друга агрессии. Я ее не вижу, по крайней мере.
Когда ко мне обращаются за политическими комментариями по поводу Украины, я их не даю. Рассуждать в жанре «кто виноват?», мне кажется, уже не нужно — проехали. Теперь второй могучий вопрос вступает: «Что делать?» А надо начать с каких-то небольших шагов. Сшивать все это.
— Будет ли издан «Брисбен» на Украине?
— Ни одна моя книга не была там издана, во всяком случае, легально. А поставки русских книг на Украину просто исключили фактически. Даже у тех, кто возит в чемоданах книги, их отбирают на границе. Так мне, по крайней мере, говорили.
Грустное положение и неестественное, потому что для Украины это не чужая литература. Если вернуться к роману, фамилия герою дана в честь Гоголя, который происходил из рода Гоголей-Яновских. И представляет идеальный вариант соединения двух народов. С одной стороны, он украинский патриот и никогда этого не скрывал, с другой — русский государственник, апологет Российской империи. В нем это соединялось абсолютно легко.
— Ваш герой говорит, что русские и украинцы — один народ. Это и ваше мнение?
— Да. Фактически мы были одним народом, никто не смотрел, кто русский, кто украинец. Если исторически рассуждать, понятно, что русские, украинцы и белорусы вышли из одного древнерусского ствола. Другое дело, что можно подчеркивать свою общность, а можно — особость. Бывший президент Кучма даже книгу назвал: «Украина — не Россия». Странное название, потому что определять народ или страну отрицательным образом — это в некотором смысле отрицать их самостоятельное значение. Идентичность должна быть положительной: «я такой, такой и такой», а не «я не такой, не такой, не такой». А какой ты?
Сейчас тяжелое положение на Украине, мне очень горько всё это видеть. Но если рассуждать с точки зрения больших исторических пространств, есть основания для надежды. Читаешь древнерусские летописи или хронографы — возникает, скажем, какая-то междоусобица между князьями. Княжества не просто дерутся, а еще зовут себе на помощь татар или поляков, что совсем никуда не годится и, кажется, прощения не заслуживает. Проходит пять, десять лет — все забывается. Просто отболело и ушло.
История — древняя и нынешняя — в своих фундаментальных чертах похожа. Если это происходило в Древней Руси, почему не может произойти сейчас? На этом основана моя надежда.
— Какой срок вы дали себе для отдыха после «Брисбена»? Нужно ли вам накопить вдохновение?
— Вдохновение я копил во время «Брисбена». У меня есть идеи, но о них рано говорить. Иногда пробный какой-то текст пишу, смотрю, как это выглядит. Над стилем «Лавра» я думал полгода. Первоначально не хотел использовать церковнославянский язык, но жена мне говорит: «Дай читателю услышать красоту древнерусской речи. Ты занимаешься этим 30 лет». И я очень осторожно стал подбирать слова, которые понятны сейчас. На это ушло полгода. Это была проба, и в какой-то момент я готов был от нее отказаться. Я и сейчас готов к тому, что написанное уйдет в корзину.
— Вы обмолвились, что жена подсказала. Какую роль она играет в вашем творчестве?
— Ведущую роль играет. Таня (литературовед Татьяна Руди. — «Известия») — очень тихий, скромный человек, мягкая в жизни и комфортная, но при этом со стержнем. Она мой первый редактор, видит все ляпы сразу. Дает литературные советы: «Вот это имя плохое. Могут подумать, что ты имеешь в виду того-то и того-то. Давай поменяем». Я начинаю сердиться, мне лень по всему пространству романа менять имя. Говорю: «Ну, хорошо: придумывай и меняй». Или она говорит: «Тут ты учишь. Кроме раздражения, ничего у читателя не возникнет». Отвечаю: «Ну, хорошо, снимаем».
Кроме того, мне приходит в день несколько десятков писем. Мы вдвоем отвечаем, иногда она отвечает (открою страшную тайну). Таня знает мои выражения и стиль в отношении разного типа людей. Допустим, пишет какой-нибудь продюсер, разбитной парень, судя по тексту. Она в ответ: «Спасибо, не получается». Если пишет учительница из провинции, то она подробно пишет, почему не получается, или что получается. Мы больше 30 лет вместе — это вырабатывает и оценки, и реакцию общую. Без нее я бы пропал.
До сих пор мы выдерживаем правило: отвечать всем. Я ответил отказом однажды, а мне пришла горячая благодарность: «Спасибо. Нет ничего хуже, чем когда письмо остается без ответа. Пишешь как будто в космос». И я понял, что надо отвечать.
— Ваша проза пользуется спросом у театров. С одной стороны, это радует, с другой свидетельствует о нехватке современной драматургии. Не хотите поучаствовать в ее наращивании?
— Хочу. Не знаю, будет это наращивание или разрушение. Сейчас такой момент, когда в новый роман я всерьез еще не въехал и у меня возникло искушение написать какую-нибудь пьесу. Я даже начал.
— Пьеса историческая?
— Современная.
— Но с экскурсом в историю, как у вас всегда?
— Можно так сказать, но стилевым экскурсом. Это такой фарс…
— В «Известиях» мы представляем вас как ведущего научного сотрудника Пушкинского Дома. Хватает времени там работать?
— Хватает, но я на пределе своих возможностей. Пытаюсь что-то делать. Я редактор альманаха «Текст и традиция». Это совместный альманах Пушкинского Дома и Ясной Поляны. Вышло шесть томов. Научные тексты — в первом разделе, а во втором — эссеистические. Писатели пишут о себе. Или не пишут. Я пригласил Сашу Соколова, но он отказался, очень элегантно. Написал, что идея вообще, может, неплохая, но он для себя ее не видит. Вспомнил притчу о сороконожке, которая задумалась о том, как передвигает свои сорок ног. Бедное насекомое перестало ходить. Окончил он фразой очень, на мой взгляд, хорошей: «Вообще, писать о себе — это не лежало бы в гармонии с моими естественными поползновениями».
Также занимаюсь анализом и изданием древнерусских текстов, устанавливаю отношения между разными их редакциями. Только что закончена совместная с немецкими коллегами работа по изданию одного из хронографов. Это двухтомник. Я сопоставлял русский текст и немецкий перевод на предмет соответствия. Книга выйдет в этом году.
Пытаюсь служить двум музам, это две больших моих любви. Но делать это всё сложнее. Видимо, буду чуть меньше работать в науке.
— Писательство все-таки перевесило? Или в финансовом отношении оно более выгодно?
— Финансы значения не имеют. Они имеют значение вообще, но не в этом выборе. Мне кажется, через литературу я скажу больше, чем через науку. Это два рупора, два канала, по которым творческая энергия идет. Я от науки перешел к литературе, потому что наука, как сонет, который имеет 14 строк, ни больше, ни меньше, а мне захотелось 120, 150 написать. Наука — сугубо рациональный процесс, а человек имеет еще и эмоции. Это то, что в науку вносить непозволительно, а литература позволяет почти все.
Евгений Водолазкин окончил филологический факультет Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко и аспирантуру Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Доктор филологических наук. Ведущий научный сотрудник ИРЛ. Автор романов «Соловьев и Ларионов», «Лавр», «Авиатор», «Брисбен». Член Совета при президенте по культуре и искусству.
