То и дело слышу сетования на катастрофическое состояние современной отечественной литературы. В самом деле, где новые Толстые и Достоевские, где стадионы людей, слушающих стихи? Однако все рассуждения о нынешнем расцвете или, наоборот, упадке печатного слова имеют характер совершенно отвлеченный. Всё равно что человек, глядящий в небо, стал бы рассуждать, вращается Солнце вокруг Земли или Земля вокруг Солнца.
Да, литературный процесс совсем не тот, каким он был 40 или 140 лет назад. Не важно, говорим ли мы про советские времена или Российскую империю. С поправкой на цензуру, обе эпохи характеризовались тем, что повестку дня задавали толстые журналы. И боже упаси, чтобы автор некрасовского «Современника» печатался в «Русском вестнике» у Михаила Каткова. Или автор «Нового мира» — в «Октябре» у Всеволода Кочетова.
Сегодня крупные издательства приветствуют писателей разных взглядов и направлений. Определяющий фактор литературного процесса — технологический. Литературой управляют не критики, а бренд-менеджеры, которые не пишут отрицательных рецензий. Нет нужды влиять на чей-то вкус, важнее соединить конкретного читателя (или социальную группу читателей) с конкретным произведением.
Критики спорили об общественной и эстетической продуктивности того или иного жанра, направления литературы. Сегодня читателя убеждают в том, что ему нужна именно эта книга вне зависимости от ее «продуктивности», «актуальности» и т.д.
Еще одна примета времени — отсутствие героя-современника. При этом мы постоянно говорим об истории, причем на всех уровнях: на уроках в школе, на «Первом канале», в Сети. Почему так происходит? Возможно, фантастика и science fiction о будущем, популярные в 1970–1990-е, себя скомпрометировали. Или с нами произошли слишком резкие перемены в 1985 и 1991 годах.
Побудительные мотивы, по которым сейчас пишутся исторические книги, как мне кажется, делятся на четыре категории. Первое — необходимо узнать о том, что было на самом деле, но совершенно забыто. Вторая причина — переосмысливание истории, которую мы вроде бы знаем, но не учли некоторых нюансов. Третий фактор — желание приблизиться к достоверности, достроить, собрать прежде неизвестный материал о вполне казалось бы известном прошлом. И, наконец, четвертое — стремление заново сконструировать что-то параллельное известной истории.
Размышляя над всем этим, я стал задаваться вопросом: а в какие еще эпохи историческая тематика была столь высока в жанровой иерархии? Да это же первая треть XIX века! Тут и «Тарас Бульба» Гоголя, и «Борис Годунов» Пушкина, и бестселлер «История государства Российского» Карамзина. Но к середине того же столетия о прошлом писать перестали — истории совсем нет ни у Достоевского, ни у Тургенева.
Если отважиться на прогноз, то можно предположить, что мы придем к ситуации, к которой литература пришла в середине 1850-х, после смерти Николая I. Именно тогда появились книги, дававшие альтернативные ответы на очевидные вопросы. Накануне Великой реформы — отмены крепостного права — всем казалось, что лишние люди больше невозможны, все направления для преобразований открыты и в центре должен стоять герой-деятель. Но в двух крупнейших произведениях того времени — «Обломове» Гончарова и «Дворянском гнезде» Тургенева — на авансцену выходят те, кто отказывается от действия ради осмысления и раздумья. Не Паншин, а Лаврецкий, не Штольц, а Обломов. Это и есть акт литературоцентризма, поставивший художественное слово впереди жизни.
А пока продолжается эпоха, которую можно обозначить, перефразировав Евгения Евтушенко: «Поэт в России уже не больше, чем поэт». Думаю, несмотря на то что даже высокая литература пока еще остается заложницей технологического потребления, мы стоим на пороге усложнения чтения, поиска новых форм, отхода от больших фабульных историй, смешения жанров.
В целом я убежден, что литература будет всё больше распадаться на множество параллельных текстовых потоков, рассчитанных на очень разных читателей. Что-то подобное уже произошло в музыке, здесь совершенно невозможно говорить о взлетах и падениях как таковых. Что считать вершиной: Софию Губайдулину? Майкла Джексона? Земфиру?
Если говорить о «высокой» литературе в прежнем значении слова, то ее ждет отдельно взятый и малозаметный широкими массами артхаусный взлет. Единственная задача современного популяризатора, культуртрегера (в отличие от продюсера) — попытаться сделать так, чтобы этот взлет заметили не обычные полтора процента читающей публики, а чуть больше — ну, процентов восемь…
Автор — директор Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля, кандидат филологических наук
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
