С той самой бумажной книгой приключилась очень интересная история. При советской власти у нас возник настоящий культ книги. Книг было мало, читателей куда больше, и если раньше особыми качествами наделялась только Библия, то теперь оттенок священного был в любом издании.
К книге нужно было подходить, помыв предварительно руки, нельзя было загибать страницы и писать что-то на полях. Даже сейчас есть прекрасные люди, что причитают: «Нет, нет, невозможно отказаться от шелеста страниц, от запаха свежеотпечатанной книги» (это всё удивительные эксперименты над человеческим духом — все они проверяются финансовыми потоками: ведь как попросишь проголосовать рублем, так самые отчаянные протестанты разбегаются).
Возникновение и гибель книги были сакральным актом задолго до революции. Книги жгли по приговору суда или прочих инстанций. Гиляровский рассказывал, как в ресторане встретил знакомого газетчика. Тот ему рассказал, что в Сущевской части жгут его книгу. Место это приметное, там, кстати, нынче музей МВД (посещение по предварительной договоренности), место литературное: неподалеку родился Давид Самойлов, жили Шкловский и Харджиев, живут писатели Толстая и Юзефович, стоит памятник Венедикту Ерофееву.
Гиляровский добрался до места гибели своего творения: «...С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи... Начальственных лиц — никого: уже все разъехались. Обращаюсь к пожарным, спрашиваю по знакомству, что жгут. — Книгу какую-то запрещенную... Да и не книгу, а листы из типографии... Вот остатки догорают... И что за книга — никто не знает. Один листок только попал, на цигарки взяли, да и то не годится: бумага толста».
Как только говорили о фашизме, так сразу — о сожжении книг. Огни в ночи, закадровый голос режиссера Ромма, печаль и ужас. Действительно, немецкие студенты довольно много книг пожгли 10 мая 1933 года, но сразу не управились и дожгли потом. Но жгли всегда — известный Цинь Шихуан нажег много, в «Кормчей книге» было записано: «Если кто будет еретическое писание у себя держать, и волхованию его веровать, со всеми еретиками да будет проклят, а книги те на голове его сжечь».
Костры на площадях — вещь красивая, но нерациональная. Эренбург писал: «В конце 1937 года я приехал из Испании, прямо из-под Теруэля, в Москву. «Мудрого ребе» (то есть Бабеля. — В.Б.) я нашел печальным, но его не покидали ни мужество, ни юмор, ни дар рассказчика. Он мне рассказал однажды, как был на фабрике, где изъятые книги шли на изготовление бумаги; это была очень смешная и очень страшная история».
Итак, исчезновение книги кажется нам страшным. Чтение было священным институтом, институтом времяпрепровождения — оттого и комплекс мифов вокруг книги был особым. Но при этом и во времена Бабеля, и во все последующие массы книг уничтожались безо всяких эмоций. Одна библиотекарша жаловалась, что самое утомительное в этом процессе — отделение корешков. Иначе утилизаторы не принимали книгу в макулатуру, а у пожилых библиотекарш ручки были слабые, и не всякий переплет с ходу отрывался. Говорят, книги превращаются в упаковочный картон. Была и версия, что в туалетную бумагу, но она слишком поэтическая, чтобы быть правдой.
Потом благодаря книге Брэдбери многие не только выучили новую (для себя) температурную шкалу, но и еще более возлюбили бумажные книги накануне лавинного падения спроса на них. Роман «451 градус по Фаренгейту» предсказал бум аудиокниг, которые легко потребляются в дороге и у костра.
Настали удивительные времена, когда книга перестала быть дефицитным товаром, и вот уже на дачах обнаруживаются книги восьмидесятых: залежи детективных романов с ломкими коричневыми страницами, похожими на жухлую листву. Да и вокруг жухлая листва, в сырых комнатах запах земли и грибов, осени и тлена. И детективы прошлого («Привет, малышка, — сказал я, незаметно нащупывая в кармане револьвер») канут в эту землю, растворятся в ней. Не говоря уж о том, что эти томики, изданные во время издательского бума 1980–1990-х, съест технологическая кислота, заключенная в дешевой бумаге.
Опустели и многие библиотеки, особенно сельские. Разглядывая фотографии комнат, покрытых ковром заплесневелых книг, возвышенные люди охали: «Ну как так можно?!». Но тут же осекались — поезжай, возьми себе пять экземпляров инструкции по ремонту трактора ДТ-75, изданных в Волгограде весной 1969 года. Тебе не надо? А кому надо? А производственный роман про сталеваров? И книги эти мяты, порваны и с дыркой в голове. Это как с бездомными собаками. Можешь взять домой, кормить-поить-лечить — бери.
В свое время культура свитков отступила под натиском кодексов — тех самых книг, которые мы знаем. Теперь происходит удивительная замена: человек снова вернул себе свитки — бесконечную ленту страниц на экране. Ничего тут страшного нет. Главнее всего традиция чтения, а не форма существования.
