Она себя за муки полюбила: ноги, броги и боги в новом романе Джулиана Барнса
Англичанин Джулиан Барнс в лишних рекомендациях не нуждается — живой классик постмодернизма, лауреат множества премий (включая нашу «Ясную Поляну»), любимец интеллектуальной аудитории. Во многом благодаря последнему факту (и готовности этой аудитории платить за радость общения с прекрасным) Барнса у нас переводят по возможности оперативно: новейший роман, вышедший на английском в начале 2022 года, уже летом доступен и в России. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Джулиан Барнс
«Элизабет Финч»
М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2022. — Пер. с англ. Е. Петровой. — 288 c.
Ближе к концу романа «Элизабет Финч» лирический герой Джулиана Барнса цитирует кое-что из записных книжек заглавной героини, преподававшей ему курс «Культура и цивилизация» на вечернем отделении Лондонского университета: «Есть ли в английском языке слово более мифологизированное, более затертое, более недопонятое, более гибкое по значению и по цели, более опозоренное, более замаранное, более засаленное слюной миллиарда лживых языков, нежели слово «любовь»?» Это один из разрозненных фрагментов интеллектуального наследия, оставшегося после смерти Э.Ф., как для краткости называет ее рассказчик, считающий ее самой неординарной женщиной из тех, что ему довелось повстречать.
При барнсовском подходе, когда грани между настоящими и вымышленными людьми очень условны, совершенно неважно, был ли у Элизабет Финч реальный прототип. Тем не менее англоязычные рецензенты указывают на букеровскую лауреатку за роман «Отель «У озера» Аниту Брукнер. О ее стоическом отношении к жизни Барнс написал в некрологе 2016 года такими же возвышенными словами, какими нахваливает Элизабет Финч ее великовозрастный студент Нил, восприимчивый к интеллектуальным фокусам, вывертам и манипуляциям, хоть и лишенный склонности к определенному занятию. Актер, снимавшийся в мыльных операх, позже он дослужился от официанта до метрдотеля и совладельца ресторана, пытался выращивать шампиньоны, перепродавать винтажные автомобили, заслужил от 13-летней дочери прозвище Король Заброшенных Проектов, а потом нашел временную стабильность в навязчивой одержимости уникальной личностью Э.Ф., о которой он подумывает написать мемуары.
Неусидчивая натура рассказчика, неспособного сосредоточиться на чем-то одном, позволяет Барнсу придать приятную ауру незавершенности и собственному литературному проекту, проводя одну из любимых идей: жизнь вообще складывается из недосказанностей, неопределенностей и непонятностей, а наиболее адекватная картина получается в результате быстрого переключения разных ракурсов. Таким образом в «Элизабет Финч», написанной на стыке жанров философской эссеистики и журналистского расследования, создается то самое фирменное ощущение загадки, кроссворда, шкатулки с секретом, от которого привычно приходят в восторг барнсовские поклонники.
Загадки и правда возникают с первых же строк, описывающих внешний облик героини: «Как она одевалась. Начнем от самой земли. На ногах броги: зимой — черные, осенью и весной — из коричневой замши. Выше — чулки или колготки: Элизабет Финч никогда не оголяла ноги...» Летнюю обувь тщательный и дотошный Барнс из виду упускает, вероятно, предоставляя читателю самому достроить логическую цепочку (летом броги линяли до бежевых, а то и белых). А может, намекая, что лето в Англии такое пустяковое, что вообще не стоит упоминания. И всё же теплое время года случалось в жизни холодной, суровой и нелюдимой Э.Ф.: «Летом она носила юбку плиссе, обычно темно-синего цвета...» Из-за того, что в этом гардеробном пазле немного не хватает обувных кусочков, в итоге представляется слишком приличная женщина, которой в теплое время года не во что обуться, и как вариант она ходит в одних колготках.
Незаурядный и свободный ум, какой приписывает своей героине Барнс, наверное, мог бы позволить ей еще и не такие эксцентричные проявления. Увы, они остаются за пределами построенного на умолчаниях романа, где даже самый скандальный эпизод из жизни героини (рассказчик называет его Большой Травлей) выглядит не намеренной философской провокацией или дерзким антибуржуазным протестом, а скорее случайным недоразумением. После публичной лекции о своем любимом персонаже, римском императоре Юлиане Отступнике, тщетно старавшемся вернуть радостное раскованное язычество вместо угрюмого деспотичного христианства, Элизабет Финч, принципиально избегавшая малейшей публичности, становится одиозным жупелом чуть ли не общенационального масштаба, чье имя полощут таблоиды с искрометными заголовками «Заявление безумной лекторши: нашу половую жизнь загубили римские императоры».
Половая жизнь самой Э.Ф. тоже возбуждает любопытство студентов: «Нам не давали покоя детали ее прошлого и подробности личной жизни, например, почему она — насколько было известно — так и не вышла замуж. Как проводит вечера. Может, готовит омлет с мелко нарубленной зеленью или балует себя бокальчиком вина (чтобы Элизабет Финч хватила лишку? только если этот мир окончательно сойдет с ума) за чтением свежей подборки статей по творчеству Гете? Фантазировали мы на всю катушку, причем не без издевки». После смерти Э.Ф. ее преданный биограф попытается перейти от фантазий к фактам и услышит рассказ брата Элизабет, единственный раз в жизни заставшего ее с рослым мужчиной в двубортном пальто, с которым она прощалась на вокзале в довольно причудливой мизансцене. Любящий строить сложные системы зеркал, отражающих разные точки зрения, Барнс описывает этот трогательный эпизод неоднократно, но каждый раз он выглядит всё комичней и искусственней: «Она вытягивает перед собой руки ладонями вниз. Он подставляет ей руки ладонями вверх. Перенеся свой вес на эту опору, она приподнимается на пальцы одной ноги, а вторую будто бы непроизвольно отрывает от пола, сгибает в колене — и застывает в позе фламинго».
Этот акробатический этюд — квинтэссенция претенциозного образа Элизабет Финч, всё время принимающей какие-то грациозные интеллектуальные позы. Она, как и сам Барнс, любит мимоходом порассуждать обо всем на свете: не только о преимуществах политеизма над монотеизмом (с профессорской кафедры), но и о романтических отношениях (по просьбам доверчивых студенток в частных беседах): «Любовь — это всегда нечто нутряное и нечто абстрактное. Конечно, мы редко признаем наличие абстрактного — оно слишком глубоко уходит корнями в историю и в систему родственных связей. Но именно поэтому любовь — чувство искусственное. Разумеется, в лучшем смысле этого слова. А та любовь, которую мы называем романтической, наиболее искусственна. И следовательно, она самая возвышенная и вместе с тем самая разрушительная». Намотав на ус всю эту казуистику (вызывающую сильное подозрение, что Барнс издевается над простодушным читателем), ученик Э.Ф. пытается разобраться в своих переживаниях и анализирует разные сорта, оттенки и разновидности того, что принято называть «затертым и засаленным» словом «любовь». Перебрав такие варианты, как «романтическое увлечение», «щенячья привязанность к учительнице», «супружеская любовь» и «наваждение», рассказчик определяет свою привязанность к Э.Ф. в категорию «романтически стоической любви».
Но как бы часто Барнс ни употреблял слово «любовь», сквозь все поры романа, как сквозь декоративные дырочки в броги, сочится другое чувство, которое давно является для этого писателя куда более важным и сильным, чем любовь, — страх. Для автора целой книги о страхе смерти, иронически озаглавленной «Нечего бояться», но всё равно ужасно трусливой, страх до сих пор остается лейтмотивом человеческого существования и главной движущей силой всех человеческих поступков («Добавим сюда еще страх, как существенный фактор, которым определяются наши поступки: страх гореть в адском пламени, страх лишиться милости Господней, страх вековечного проклятия»). С этой точки зрения стоическая любовь барнсовского героя к Элизабет Финч носит отчетливый нарциссический характер: придуманная Барнсом бесстрашная и бесстрастная любительница Эпиктета в элегантных ботиночках — искусственная ролевая модель, на которую и сам ее создатель, наверное, хотел бы походить, но пока не очень получается.
