«Живем мы не для вечности, а потому, что появились на белый свет»
На выставке «Лики, лики, морды» в московском Музее AZ представлено свыше 70 работ художников-шестидесятников и современных авторов, в том числе произведения Олега Целкова. Знаменитый мэтр рассказал «Известиям» о персонажах своих картин, жизни во французской глубинке, проклятии гениев и судьбе Модильяни.
Художник и график Олег Целков родился в Москве 15 июля 1934 года. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии. Свои работы показывал на квартирных и полуофициальных выставках. Первая его экспозиция в Институте атомной энергии имени И.В. Курчатова продолжалась всего пять дней. Вместе с семьей эмигрировал в Париж в 1977 году. Четверть века спустя персональные выставки художника прошли в Третьяковского галерее и в Русском музее в Петербурге. В 2014 году в фонде «Екатерина» в Москве состоялась юбилейная ретроспектива Олега Целкова «Бубновый туз». Лауреат премии «Триумф». Живет в Париже.
— К какой категории относятся персонажи картин на выставке?
— Каждый из них является одновременно и ликом, и лицом, и мордой. Можно назвать это физиономией, рожей, харей или уродом — как хочешь. Придумано не мною, а народом. Обходился без названий, когда начал их писать в 1960-е годы. Ко мне в Тушине, где я работал, приезжали незнакомые люди посмотреть мои работы. Телефона у меня не было, поэтому созванивались через мою маму, и обязательно кто-то являлся с водочкой. Со временем у моих персонажей появились вышеупомянутые прозвища. Когда меня спрашивали, кто это и что это, я пожимал плечами. Я об этом с тех пор много думаю и никак не могу разобраться. В конце концов это не только автопортрет, но и изображение любого человека — от холопа до царя.
— Они не гомункулы из пробирки? Не джины, выпущенные из бутылки?
— Нет, мои персонажи возникли не из пробирки и не из бутылки, а из моей руки. Пишу не конкретное лицо, а человека вообще или его оборотную сторону. У него нет расовой принадлежности. Он у меня и зеленый, и красный, и голубой — какого хочешь цвета. Это наш облик в каком-то непонятном воплощении: и Ленин, и Николай II одновременно. Каждый раз, когда из-под моей кисти возникает такое изображение, оно меня волнует. Порой у меня мелькает мысль: не возрождаю ли я каких-то наших предков?
— Как вам в разгар пандемии живется в деревушке Он-ле-Валь в Шампани, в которой всего 258 душ? По французским меркам это медвежий угол?
— Моя деревня соприкасается с другими. Если примерно перевести название Он-ле-Валь на русский, то получится нечто вроде Ивановой речки, или Иванова ручья. Это в предгорьях Вогезов, где когда-то были виноградники, но потом все заросло лесом. Когда Франция дарила Соединенным Штатам статую Свободы (автор — французский скульптор Фредерик Огюст Бартольди. — «Известия»), ее отливали на чугунолитейном заводе приблизительно в десятке километров от моего нынешнего дома. Отливали по частям, которые потом собрали в Америке. В этой деревне жили рабочие, от тех времен остались лишь заводские руины. Сегодня это умирающее место. Половина домов развалилась и продается, но люди остаются, им некуда больше деться. Живут на пособие. Получив его, идут в магазин за выпивкой, несмотря на то что дома у всех есть самогонные аппараты. Такой аппарат когда-то стоял и в моем сарайчике, в ту пору гнали 75-градусный самогон из всего, что здесь росло, — груш, яблок, слив и прочего. В деревне поддают, но никогда не видел, чтобы на улице кто-то валялся пьяным или дрался.
— Вы с семьей приехали в Париж почти полвека назад и здесь, по вашим словам, почувствовали себя русским художником, хотя ностальгией и не страдали. С чем связаны эти ощущения?
— В каждом из нас заложено многовековое наследие наших предков, которое стало основой нашего характера. Поэтому и я, живя многие годы во Франции, остаюсь художником русским. Это наследие не Репина или Малевича, а всего народа или даже народов, населяющих страну. Это язык, литература, пейзаж, климат, которые нас сформировали. Я — продукт России.
— В свое время вы констатировали, что французы не разбираются в ваших полотнах, тогда как русские их чуют нутром.
— Их практически никто не понимает по-настоящему. Мои картины только сейчас потихоньку начинают раскрываться. Оказывается, они совсем не то, что думали люди о них раньше. Например, в Советской России были три вида искусства: натурализм, реализм и формализм, который проявлялся в разных направлениях (экспрессионизм, кубизм, абстракционизм и т.д.). Формализм было словом ругательным, которое значило, что ты вообще несоветский человек (Целкова дважды исключали из художественных вузов с формулировкой «за формализм». — «Известия»). Случалось, что живописец рисовал на лице пять глаз, и, когда ему говорили, что так не бывает, он отвечал: «А у меня бывает». Так оно и есть, потому что у художника может быть все, что угодно. Кто бы мог думать, что «Черный квадрат» Малевича перевернет мировое искусство? Понимал ли это он сам? Не думаю.
Художник Олег Целков (справа) со своей семьей возле картины «Красный конь»
— Каким аршином надо мерить Целкова, чтобы его понять?
— Я себя ничем не измеряю. Это не дело художников. Все артисты или писатели, как правило, нарциссы — за исключением тех, кто оказался полным неудачником. Когда им аплодируют недостаточно громко, они убеждены, что их не понимают. Без успеха даже в маленькой дозе никакой артист не может существовать. Успех дает ему энергию. Если он не прославился, то убежден, что ему просто не повезло, и жизнь не сложилась. Он считает себя гением, который вынужден работать сторожем или дворником. Как там у Пушкина? «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы». Фортуна у всех разная. Некоторые имена обрастают легендами. Кто бы мог подумать, что пьяница, наркоман и нищий бродяга Модильяни, писавший голых женщин, будет стоить на аукционах десятки миллионов долларов?
— Можно надеяться, что в один прекрасный день в обозримом будущем люди откроют тайну Целкова?
— Или, напротив, поймут, что никакой тайны нет, и все мои картины выбросят на помойку. Долго я искал истину в искусстве и в конце концов понял, что ее нет и быть не может. Художник не более чем рупор, который выражает нечто, идущее сверху. Если меня вспомнят, буду счастлив, если нет — не скажу ни слова упрека.
— Русская живопись всегда оставалась в тени нашей великой литературы. «Поэт в России больше, чем поэт». А художник?
— Это не самое удачное из того, что сказал мой друг Женя Евтушенко. В России по сравнению с другими странами история литературы еще очень короткая. Еще короче история русской живописи, которую всегда отличал особый интерес к человеку. Если французскому художнику достаточно изобразить корзину с фруктами и бутылку, то русскому этого мало. Он хочет человека написать, дорогу, пейзаж, дать пищу для размышлений.
— Сегодня несколько ваших работ находится в Музее-галерее Евгения Евтушенко в Переделкино. Он называл вас своим лучшим другом. Дружили вы и с Иосифом Бродским. Наверное, было непросто с двумя большими поэтами, которые друг друга не переносили на дух?
— Я с Женей выпивал и дружил. Он был милым, замечательным человеком, который всегда мне помогал. Чтобы его заметили, любил покрасоваться в компании. С Иосифом я дружил меньше, он был непьющим, негулящим и вообще одиночкой. Да и поэты они совершенно разные, до сих пор полностью непонятые. Сейчас Бродский обгоняет Евтушенко, обгонял он его и при жизни. Ну а что с ними будет дальше, это вилами по воде писано. Когда-то вся Россия рыдала над стихами Константина Симонова. А кто его помнит сейчас? Подлинно великое не только остается с нами, но, постепенно увеличиваясь, принимает на наших глазах огромные масштабы. Другой пример — Велимир Хлебников, человек сумасшедший. Он никогда не выпадет из истории русской литературы. Сравнивать никого ни с кем вообще не надо. Скажем, рядом с огромным дубом растет липа, и оба замечательные деревья.
— Может ли русский художник, живущий десятилетиями во Франции, не ощутить на себе ее влияния?
— Не может. Влияние будет, без него не обойтись, оно необходимо, но чисто французским художником русский никогда не станет, хотя какие-то местные повадки него появятся. Получится смесь нижегородского с французским.
— Вы сравнивали себя с Сизифом, которого боги заставили бесконечно вкатывать на гору камень. Разве художник непременно обречен на вечную неудачу?
— Я сказал это, чтобы было понятнее, но себя с Сизифом не сравниваю. Были художники, которые совсем не старались и с удивительной легкостью создавали гениальные вещи. Другие, напротив, упорно трудились, но впустую. Пушкин или Моцарт, по сути, несчастные гении. Талант — это удача и одновременно проклятие. Легче и приятнее прожить жизнь, когда ты лишен какого-либо дара. Самым удивительным гением из всех был Леонардо да Винчи. Это видно даже в его рисунках. Но он не занимался живописью специально, а главным образом изобретал разные вещи.
Портрет группы с арбузом Олега Целкова из коллекции Артура Миллера на выставке «Очарование сквозь века», Русский художественный аукцион Christie's в Лондоне
— «С искусством дела плохи. Очень плохи», — сокрушался недавно скончавшийся в Париже художник Борис Заборов. Вы разделяете его пессимизм?
— Нет. У нас разные точки зрения. Не знаю, кто из нынешних художников через 100 лет останется в мировом искусстве. Может, никто? Это решают потомки, которые будут жить в новом обществе. Пути-дороги у всех разные. Порой их вообще нет. Иногда в искусстве надо прыгнуть через пропасть. Когда-то жил поэт Семен Надсон, от которого юные девы просто умирали, а сегодня его напрочь забыли. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», — сказал Тютчев. Никому не дано. Сам я хотел бы, чтобы мое слово отозвалось, но не очень представляю, как это возможно. Поэтому голову себе этим не забиваю. У меня свой принцип: «Делай, что, можешь, а там будь, что будет». Время разберется в моих деяниях. Знаю только, что честно делал свои картины, как умел. И думаю, что останусь в них после смерти.
— Вы редкостный знаток русской поэзии, помните наизусть сотни стихотворений. Сами продолжаете их писать?
— Сочиняю не стихи, а стишата. Это все ненастоящее. К поэзии у меня любовь от Маяковского. Когда я был совсем мальчишкой, мне очень понравились его стихи, которые вокруг меня мало кто понимал. Чтобы в них разобраться, я взял лист бумаги и написал всю его лесенку в одну строку, искал рифмы, научился его читать. Он останется моим любимым поэтом навсегда, как и Есенин — самый пронзительный и родной.
— Пастернак называл художника «заложником вечности», который находится «у времени в плену». Вы себя так ощущаете?
— Шансы на вечность есть не только у каждого художника, но и у каждого человека. Однако живем мы не для вечности, а потому, что появились на белый свет, подобно всем другим, будь то муравей, птица или гадюка. Для чего они живут? Даже если мы отличаемся величиной и пропорциями, у всех одни и те же органы. Мы все в процессе эволюции вышли из одного гнезда, мы все единое целое, все похожи. А, может, динозавр наш дальний родственник?
— Слышал, что у вас в Москве готовится новая выставка?
— Вообще я их не люблю. С моей точки зрения, выставки не являются обязательным событием в жизни художника. Для них нужно собрать вместе огромные холсты, развешивать, а потом их никто не смотрит. Иметь глаза — не значит видеть. Люди пробегают мимо и уходят. Это все равно, что выставить в витрине одни книжные корешки полного собрания сочинений Льва Толстого. Скажем, чтобы понять стихотворение Пушкина, надо перечитать его сотню раз — тогда, может быть, для тебя вдруг оживет каждое его слово. Вот на прощание для размышлений четверостишие, написанное поэтом в 17 лет: «Она тогда ко мне придет, когда весь мир угомонится, когда все доброе ложится, а все недоброе встает».
Рассказ от Целкова: «Как мы с Ахматовой портвейн пили»
Поэт Толя Найман, который был секретарем Ахматовой, попросил позволения привести ко мне Анну Ахматову посмотреть картины. Жил я тогда в городе Тушине, куда в те годы от метро «Сокол» полчаса шел трамвай. Анна Андреевна приехала. Я же всегда был большим любителем выпить. И в тот день испытывал тяжелое похмелье, и мне надо было выпить, чтобы от него избавиться. Когда Ахматова пришла, я поставил ей пару картин и понял, что больше не могу. Попросил подождать немного. Побежал в ближайший магазин и купил то, что пили все алкаши того времени, — бутылку портвейна, который назвали «огнетушителем». Вернувшись, торжественно объявил: «По случаю вашего приезда я принес выпить!» У Анны Андреевны было уже два или три инфаркта. Найман, сославшись на жару, отказался. Ну а Ахматова согласилась: «Конечно, а как же!» Мы с ней чокнулись, выпили, и она сказала своим низким голосом: «Хорошее вино!»
