Чумовой парень: приключения школяра в Римской империи периода упадка
Латинист и затейник родом с Волги, обосновавшийся на брегах Невы, Роман Шмараков уже довольно давно завоевал себе место в сердцах искушенных читателей — и по праву. Новая его книга, пожалуй, рассчитана и вовсе на публику интеллигентную по-старинке, с классическим образованием — ну, или хотя бы с приблизительно таким. Тем не менее проверить себя на оселке «Алкиноя» стоит попробовать даже представителям «поколения ЕГЭ». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Роман Шмараков
Алкиной
М.: ОГИ, 2021. — 368 с.
Действие новой книги Романа Шмаракова происходит в середине IV века н.э. в Малой Азии. Для нуждающихся в историко-географических ориентирах и любителей точных координат можно упомянуть такое известное событие 359 года, как осада персами римской Амиды, в обороне которой принимает косвенное невольное участие заглавный герой, студент-ритор, совершенно не собиравшийся идти по военной линии. Но, как известно, всё лучшее, что способен выработать человеческий разум, рано или поздно неизбежно используется в военных целях. Не исключение и ораторское искусство, «риторское могущество», в наивысших своих проявлениях граничащее с волшебством, которому старается обучиться герой.
По аналогии с жанровым определением «роман воспитания» «Алкиноя» можно назвать «романом образования», и, как бывает в любой истории возмужания, траектория эмоционального развития героя движется по линии разочарования и утраты восторженного идеализма. Этот процесс наводил бы уныние, кабы не стоическое шмараковское чувство юмора, пропитывающее все его книги, подобно запаху маринованного анчоуса, преследующего юного Алкиноя после одной из множества анекдотических историй, которые и становятся для него лучшей школой жизни, учебником осмотрительности и изворотливости.
Впрочем, изначально у еще совсем не опытного героя есть все задатки для того, чтобы вырасти в блестящего ритора, одно из важнейших умений которого — способность превращаться в разных персонажей, примерять разные маски и принимать разные, иногда противоположные точки зрения, отстаивая любую с одинаковым пылом.
В качестве примера виртуозного ораторского перевоплощения в «Алкиное» приводится случай одного судебного разбирательства из богатой практики Кассия Севера:
«Потом он стал мачехой, показав, что и в этом качестве на многое способен, потом и погибшим отцом, надругавшись таким образом над рекою, которой никто еще не переплывал обратно, а под конец и пятилетним ребенком, от лица которого дал суду удовлетворительные показания»
В упражнении-этюде, который разыгрывают соученики Алкиноя, задана воображаемая ситуация: чтобы защитить город от чумы, жрец от лица Аполлона уговаривает одного из знатнейших мужей принести в жертву дочь. Партию дочери назначают Алкиною с издевательским наказом «быть поубедительнее», однако он выкручивается, вместо защиты девичьей чести («предмет этот столь захватанный») выступив в неожиданной роли и заступившись «за главного виновника и всем ненавистного ответчика, чуму». От лица моровой язвы он толкает прочувствованную речь, где иные обороты вполне применимы и к эпидемиологической обстановке новейшего времени:
«...у самой болезни нет ни признаков того, чем она кончится, ни общих способов спасения, так что здоровые, отчаиваясь прежде повода, прощаются со всеми привязанностями и, думая лишь о приговоре, что уже навис над головою, теряют и стыд, и благоговение»
Образ чумы так и остается самым ярким в ораторском творчестве Алкиноя и наивысшим проявлением его красноречия (хотя в заключительной трети романа ловко подвешенный язык в сочетании с находчивостью поможет ему спастись из разбойничьего плена). Да и вообще сам процесс обучения, его методология и технические подробности то и дело ускользают из фокуса в калейдоскопе разнообразных анекдот, притч и побасенок, нанизанных в «Алкиное» внахлест. Не успевает один рассказчик перечислить все мытарства какого-то своего знакомого, как начинается чья-то другая история, на середине которой, если повезет, удастся откуда ни возьмись выловить конец предыдущей.
Картина Рафаэля Санти «Святой Павел проповедует в Афинах»
Такая конструкция оправдана не авторским произволом, а объективной реальностью, хаотическим течением самой жизни, совершенно не стремящейся к логической завершенности всех своих сюжетов, о чем персонажи и заявляют с присущей многим из них простодушной прямотой: «меня в этот момент послали за персиками, потому что прежние были уже доедены, так что история, можно сказать, прямо тут и кончается». Или: «...уж он-то, можешь мне поверить, расстарался так подать эту историю, чтобы она всем понравилась; только начало его объяснения я не застал, а конец не очень понял...» Или: «...когда мы спросили рассказчика, куда он клонит, оказалось, что он и сам не помнит».
Самое смешное в этой обстановке неопределенности и недоговоренности — то, что ни разу не удается как следует послушать великого учителя, к которому, собственно, и приехал в «Апамею, что на понтийском берегу» набираться мудрости Алкиной. Этот знаменитый старец Филаммон так и остается своего рода ораторским «макгаффином», и читателю приходится самому догадываться, как могла бы выглядеть подлинно божественная речь, высеченная этим «кресалом остроумия».
Поначалу Филаммон вообще блюдет обет молчания из-за гибели лучшего друга. В первый раз, когда маэстро наконец выступает с публичной речью, Алкиною приходится просидеть в кустах, избавляясь от съеденных на праздничном банкете коварных пирогов с козьим сыром («Проклятые козы выходили из меня, словно из пещеры Полифема, в несметном количестве»), а второй раз, уже весь обратившись в слух, он внезапно падает в обморок, чтобы перенестись в совершенно другое место, под магическим воздействием так и не услышанной речи. Вероятно, это и есть лучшая, идеальная речь — которая так и не была произнесена или не достигла слуха по техническим причинам.
Среди россыпей словесных самоцветов, которыми блещет роман «Алкиной», изобилующий множеством говорливых персонажей, умеющих проделывать языком удивительные штуки и наводить колдовские чары, скромным бриллиантом сияет давняя истина: «Вот и выходит, что высшею мудростью, на какую способен оратор, и высшим искусством, какое он в силах выказать, будет его умение промолчать там, где он найдет это надобным, оставив другим говорить всё, что придет им в голову».
