Человек без направления: почти романизированная биография Николая Лескова
На исходе первой четверти XXI столетия автор «Левши» и «На ножах» внезапно снова стал актуален для русской читающей публики. Неудивительно, что вместе со спросом на книги самого Николая Лескова возник и интерес к его биографии — и творческой, и политической, и попросту бытовой. Именно такой томик из вечной серии ЖЗЛ попал в руки критику Лидии Масловой, которая представляет книгу недели — специально для «Известий».
Майя Кучерская
Лесков: Прозёванный гений
М.: Молодая гвардия, 2021. — 622 с.
Название книги Майи Кучерской о Николае Лескове — «Прозёванный гений» — взято из стихотворения Игоря Северянина «На закате», целиком приведенного на задней обложке вместо аннотации. Стихотворение, лирическая героиня которого созерцает закат, опустив на колени томик Лескова, — пожалуй, и правда лучшая аннотация к этому байопику. Особенно в сочетании с добрым лицом писательницы, прекрасно иллюстрирующим раздумья, «есть ли кто деликатней, // Чем любовным вниманьем воскрешенный Лесков?»
Писательница, литературовед и критик Майя Кучерская
Николай Семенович действительно воскресает на страницах книги во всей полноте и яркости своих неоднозначных литературных и человеческих проявлений. Возражение в восторженном северянинском стихе вызывает главным образом эпитет «деликатный». Самое любовное внимание Кучерской к герою не означает комплиментарной предвзятости и не отменяет очевидного факта, что излишней мягкостью и тактичностью в обращении с окружающими, особенно с ближайшими родственниками, писатель-гуманист не страдал. Но эта черта (помимо прочих более серьезных пороков, а иногда и вовсе отталкивающих особенностей поведения) придает его фигуре объем и захватывающую игру светотени.
С точки зрения биографа многогранный Лесков не персонаж, а просто загляденье — пылкий, своенравный, противоречивый, непредсказуемый, обладатель огромного таланта, но слишком обидчивый и набитый комплексами, сначала от своей необразованности, а потом от недостаточного признания.
Судить об объективности любого биографа следует с осторожностью. Ведь даже выступая с архивными документами в руках, выводы и интерпретации он предлагает свои личные, неизбежно субъективные. Зачастую читательское доверие зависит от интонации больше, чем от сообщаемых фактов. Но Кучерская располагает к доверию еще в предисловии, честно предупреждая, что она не просто филолог, но и азартный беллетрист: «Я люблю сочинять художественные тексты: придумывать несуществующих мужчин и женщин, детей и бабушек, их встречи, сны, разговоры, озарения, а заодно рассказывать о том, как светится только что вылупившийся из почки лист в луче апрельского солнца, как трещит крыльями юная стрекоза над заросшим кувшинками прудом».
Репродукция иллюстрации художника Николая Кузьмина к повести Лескова «Левша»
Тут читатель, у которого аллергия на юных стрекоз и клейкие зеленые листочки, еще может успеть спрыгнуть на берег, но вряд ли это правильное решение. Прогулка на теплоходе «Николай Лесков» обещает быть веселой, а то, что иногда Майя Александровна будет исполнять на палубе словесную цыганочку, словно Михалков-Паратов с песней «Мохнатый шмель», лишь добавляет куражу и ничуть не противоречит духу Лескова. Благо, он всю жизнь недолюбливал стандартные, протокольные форматы (наверное, еще со времен службы в казенной канцелярии, с которой началась трудовая биография 16-летнего гимназиста-недоучки).
Кучерская то и дело с удовольствием моделирует лесковскую манеру, а нередко, скажем так, «подслушивает» и запросто вставляет его строчки в свое повествование. Делает она это без утомительного закавычивания, например, «деликатную панночку с раздушенным платочком в белой ручке» из апокрифических рассказов о Гоголе «Путимец». Пожару в Апраксином дворе в мае 1862 года автор книги уделяет страницы две живописнейших сценок, которые просятся в исторический сериал. Едва не пойманный поджигатель, мародеры, которые набрели на запас водки, погорельцы, выбегающие в шубах и с иконами под мышкой, император, прискакавший к Чернышеву мосту, чтобы скорбно поглядеть на свой народ на фоне алого зарева. Когда глаза государя наливаются слезами, Кучерская вздыхает: «Довольно. Я бросаю перо». И то правда: отдохнула как беллетрист на пожаре — пора снова к станку, разбираться с «пожарной» статьей неосмотрительного Лескова «Настоящие бедствия столицы», погубившей его репутацию как либерального публициста.
На сладкое терпеливого читателя ждет совершенно фантазийный эпилог, в котором Лесков засыпает в трактире и, как безумный герой его последней повести «Заячий ремиз», грезит о том, как хорошо было бы печатать книги прямо на небесах. Тут писательница, имеющая все основания залюбоваться своей ладной и складной книжкой, напоследок словно надевает на нее нарядный кокошник, расшитый словесным бисером, но никакой другой функции, кроме эстетической, не выполняющий.
Фрагмент картины Валентина Серова «Портрет писателя Н.С. Лескова», 1894 год
Что греха таить, Майя Кучерская, как и сам Лесков, любит порой писать чересчур «кучеряво» ради самого процесса закручивания словесных финтифлюшек. Но всё-таки «Прозёванный гений» — скорее филологическая монография, основательное и аргументированное научное исследование, чем романизированная биография, где вымысел иногда перевешивает, оказываясь более эффектным и обаятельным.
Автор книги тщательно прослеживает эволюцию «канцелярист — коммивояжер — профессиональный журналист и писатель», отмечает «скандальные» вехи биографии строптивого Лескова, анализирует сочетание несочетаемого в его творчестве. Тут и желание воспитывать и проповедовать, любовь и интерес к духовенству (отец Лескова едва не стал священником), а с другой стороны — «тяга к эстетическому наслаждению», приводившая к двусмысленности лесковских текстов, даже возникших из самых благих гражданственных побуждений.
Таких, как, например, самое знаменитое его произведение — «Левша», написанное после гибели Александра II и, по мнению Кучерской, объясняющее, почему в России убивают царей. Тщательный литературоведческий разбор устанавливает связь Лескова не только с народной средой, знанием которой писатель гордился отдельно (и выкладывал как главный козырь против обвинений в искусственности разговорной речи его персонажей), но и с европейской литературной традицией. А ее следов в лесковской прозе гораздо больше, чем видная невооруженным глазом отсылка к Шекспиру в названии очерка «Леди Макбет Мценского уезда».
Важнейшим лейтмотивом «Прозёванного гения» становится нежелание Лескова безоглядно примыкать ни к какому направлению (один из его незаконченных романов так и назывался «Человек без направления»), тема «отдельности». Лесков к людям тянулся, жаждал любви, в том числе и читательской, но по складу характера ему было трудно примыкать к какой-то человеческой общности, хотя бы даже к самому узкому семейному кругу. Главной его любовью была любовь к слову как таковому, как можно заключить из книги Кучерской: «Лесков едва ли не первым из русских прозаиков осознал, что объектом изображения может стать слово как таковое, его журчание, клекот, цоканье, мычание, чавканье, кашель, скрип, кряканье, звон».
Возможно, где-то здесь кроется разгадка лесковской «бесприютности», как в общественной, так и в личной жизни: писатель так любил слова, что для людей места в его сердце оставалось совсем немного.
