Заплакали тут французики: Джулиан Барнс против самоизоляции Британии
Классика постмодернизма англичанина Джулиана Барнса давно нет необходимости представлять отечественному читателю. С тех самых пор, как четверть века назад его начали переводить на язык родных осин, Барнс входит в обязательную программу чтения российских интеллектуалов (как, впрочем, и в остальном мире). Теперь его творения переводят с завидной оперативностью: вот перед нами последняя вещь писателя, вышедшая в оригинале в 2019. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Джулиан Барнс
Портрет мужчины в красном
М.: Иностранка, Азбука Аттикус, 2020. — перевод Е. Петровой — 352 с.
Новый роман Джулиана Барнса легкостью дыхания напоминает его давнюю вещь «Попугай Флобера». Такая же приятная непринужденность птичьего перескакивания с одной смысловой ветки на другую, такой же прихотливый перелив внезапных ассоциаций, только успевай хватать их за радужные хвосты. «Попугай» прочно сидит на едином композиционном «шесте» (Барнсу, как гибкому биографу, чуждому педантичности, больше нравится метафора с нанизыванием на шнурок), которым служит сам Гюстав Флобер — от обстоятельств его жизни и творчества писатель старается далеко не отходить.
На этот раз Барнс ведет себя гораздо раскованней и совершает внезапные ретирады в разные, порой неожиданные, стороны, хотя формально танцует от французского хирурга Самюэля Поцци, изображенного на портрете кисти Джона Сингера Сарджента 1881 года, давшем название роману.
По культурной «национальности» знаменитый портретист был космополитом — американцем, одинаково освоившимся и во Франции, и в Британии, что очень на руку Барнсу. Не менее важная часть его замысла, помимо биографии мужчины в красном (далеко не единственного центрального персонажа), — своеобразное социологическое эссе о разнице между английским и французским национальным характером. Писатель выстраивает систему взаимных отражений — какими англичан видят французы и наоборот, — последовательно прочерчивая через весь роман англо-французскую дихотомию, поворачивая ее разными аспектами (отношение к дуэлям, судебная система, понимание любви и брака и т. д.)
В «Попугае Флобера» уже шла речь о французах, по тем или иным причинам перебравшихся в Британию, теперь Барнс изучает и «трафик в обратном направлении», куда менее интенсивный и респектабельный:
«В основном бритты перебирались во Францию для того, чтобы избежать скандала (и продолжить свой скандальный образ жизни): там находили прибежище высокопоставленные банкроты, двоеженцы, шулеры и гомоэротоманы. К нам сюда присылали свергнутых лидеров и опасных бунтарей; мы отправляли туда нашу чванливую шушеру»
Под определение «чванливой шушеры» краешком подпадает и Оскар Уайльд, который пренебрег возможностью спастись бегством во Францию. Как знать, может, и к лучшему, сомневается Барнс, не чурающийся сослагательного наклонения:
«Что, если бы Оскар Уайльд внял советам и без промедления сел на паром, не дожидаясь ареста? Может статься, он бы пустил корни в жизнерадостной французской ссылке, как разные мерзавцы и негодяи той эпохи. Глядишь, и здоровье бы сохранил, но, правда, не создал бы «Балладу Редингской тюрьмы»
Оскар Уайльд для Барнса — важный конструкционный элемент мизанбима, «книга в книге, вложенная в еще одну книгу». Роман Жориса Карла Гюисманса «Наоборот», «библия декаданса», упомянутая в «Портрете Дориана Грея» как опасная и ядовитая, становится уликой на процессе против Уайльда. Она же используется в качестве приблизительной выкройки, по которой шьет свое дело на Самюэля Поцци сам Барнс («Одна из особенностей романа «Наоборот» состоит в том, что текст то и дело отклоняется от стройного повествования и принимает характер эссеистики»).
Пазл культурологического детектива начинает складываться, когда Барнс невзначай роняет реплику, что обложку купленного им в 1967 году издания «Наоборот» украшал другой известный портрет — написанный Джованни Болдини светский лев, граф Робер де Монтескью, которому на страницах барнсовской книги уделяется не меньше внимания, чем доктору в красном шлафроке.
За прошедшие после «Попугая Флобера» почти четыре десятка лет Джулиан Барнс заметно развил талант к жонглированию артефактами и теперь способен одновременно удерживать в воздухе гораздо больше предметов и персон. В «Портрете» он начинает с троих мужчин («В июне 1885 года в Лондон прибыли трое французов. Один — князь, второй — граф, третий — нетитулованный господин с итальянской фамилией»), постепенно вводя в оборот все новые фигуры и не слишком заморачиваясь с обоснованием их появления, а лишь небрежно замечая: «И тут в нашей истории ненадолго появляется...»
Пафос повествования Барнс дополнительно снижает, перемежая его вкладышами из шоколадок фирмы Феликса Потена, где изображались тогдашние celebrity различного калибра. Тут и многолетняя подруга Поцци, великая актриса Сара Бернар, и его упорный ненавистник, литератор Жан Лоррен, похоже, едва ли не единственный человек, не разделявший всеобщего восхищения таким великолепным человеческим существом, как Поцци.
В отличие от доктора Поцци, который не только блистал в свете и покорял женские сердца, но произвел революцию в гинекологии, его приятели-денди ничем особенно не занимались, разве что просто украшали собой этот мир — позировали для портретов и крутили романы. Эта мотыльковая специфика их образа жизни накладывает отпечаток на барнсовскую книгу. Иногда кажется, будто ты листаешь полный дивных картинок светской жизни журнал Tatler, только куда более философски фундированный и набитый под завязку авторской эрудицией.
Рассказчик Барнс тут выступает прежде всего как сплетник, придавая этому слову художественный оттенок смысла: как умелец сплетать из интимных подробностей чужих судеб замысловатое макраме. Правда, в финале общее гармоничное впечатление от этой игры теней прошлого немного смазывается злободневным послесловием, где автор называет выход Британии из Евросоюза мазохистским, пеняет нынешним англичанам за островной менталитет и ставит им в пример доктора Поцци как последовательного интернационалиста:
«Костюмные и портьерные ткани выписывались для него из Лондона. Он стремился разыскать Джозефа Листера, чтобы перенять принципы листеризма, и ради этого предпринял свою первую поездку на наши острова в 1876 году. Он переводил Дарвина. В 1885-м он сошел с парома в Лондоне с целью совершения интеллектуальных и декоративных покупок. Им двигали разум, наука, прогресс, неприятие национализма...»
Впрочем, к финалу романа ни у кого не остается сомнений, что Самюэль Поцци был личностью достаточно могучей, чтобы вынести на своих плечах и новую общественно-политическую нагрузку, которую накладывает на него в XXI веке прогрессивный писатель.
