«Это было страшное зрелище. Много, очень много печек без домов»
Гвардии старший сержант Нонна Федоровна Баклушина ушла на фронт, когда ей было 12 лет: ее вызвала к себе мать, служившая в авиационном корпусе машинисткой. Нонна Федоровна, прибыв на передовую, стала работать телеграфисткой. Вместе со своей частью Нонна Федоровна прошла всю войну, в том числе окружение под Великими Луками, и была награждена медалью «За боевые заслуги».
В преддверии 9 Мая «Известия» публикуют серию ее воспоминаний о фронтовых годах.
«Я каждый день играла этот вальс»
Когда мы двинулись в Румынию, мы проезжали деревню Яссы. Это было страшное зрелище. Насколько хватало глаз, стояли печки. Кругом разруха, дома сломаны до основания, нет ничего вокруг, и только эти печки остались. Много, очень много печек без домов.
Когда мы шли по Румынии, мы проходили Арад, Брашов, Плоешти. Плоешти, кстати, центр нефтяной промышленности. И до сих пор так. В Араде нас поселили в одном доме с мамой, штаб тогда стоял рядом. Мы жили в румынской семье, которая к нам отнеслась очень хорошо. У них стоял рояль. А я обожала вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». И я попросила у них ноты. И играла каждый день этот вальс, а они все с интересом спрашивали, выучила я наизусть или нет.
В Араде нам разрешали немного гулять, и рядом с квартирой, где мы жили, был маленький магазинчик парфюмерии. Магазинчик был в абсолютно европейском стиле, очень красивый. И я приходила к нему каждый день, смотрела на витрины и вспоминала почему-то Виктора Гюго, его «Козетту». Продавщица, очень милая женщина, конечно, видела, как я каждый день прихожу, подолгу стою и рассматриваю витрину. И однажды она вышла ко мне, протянула маленькую, как будто золотую коробочку и сказала: «Возьми, я хочу тебе сделать подарок». Я, конечно, стала отказываться и говорить, что я просто прихожу посмотреть, но она была настойчива. И я взяла эту коробочку, открыла, а там была чудесная пудра. У меня эта коробочка лежит до сих пор.
«Люди ничего не боялись. Каждый просто выполнял свою работу»
А потом мы стояли в какой-то деревне. Страна сельскохозяйственная, все они пахали на волах бесконечно да молились на своего короля Михая I. И я всё удивлялась, почему они к нам так неплохо относятся, а потом кто-то мне сказал, что это потому, что не прошли еще наши основные части, не было никакого противостояния, гражданской войны. Зато потом они все, конечно, против нас встали. Румыны. Но мы к тому моменту уже оттуда ушли.
Румынию мы прошли очень быстро. Передвигались по большой дороге прямо на Будапешт. Я помню, что очень сильно бомбили, мы нигде почти не останавливались. И еще, конечно, мы так быстро могли передвигаться благодаря филигранным умениям наших шоферов. Они были просто асы, как наши летчики.
Люди ничего не боялись. Каждый просто выполнял свою работу на вверенной точке. Никаких рефлексий не было, для этого не было времени.
Я еще на Калининском фронте подружилась с мужчиной из нашей части, взрослым уже, у него осталась семья в Москве. Он был инженер-сапер. И вот, когда мы двигались к Будапешту, была страшная бомбежка. Колонна из машин была длинная, мы ехали где-то в середине, а машина с офицерами и начальством ехала впереди. И вот, когда ударило, в их машину попали. Он остался жив, но ему оторвало руку. Какое-то время он потом продолжал работать, а потом его, по-моему, демобилизовали.
«Повсюду валялись камни и куски от мостовых»
Когда мы дошли до Венгрии, мы встали под Будапештом. И иногда выходили в город, который к тому моменту был совершенно разрушен и практически стерт. Венгры, конечно, все воевали на стороне немцев. Связи австро-венгерские — они испокон веков.
Вагнер, например, был женат на венгерке Козиме — дочери Ференца Листа, который был на самом деле Франц. Вагнера обожал король Людвиг II Баварский, известный как безумный король Людвиг. Он его просто боготворил, разорял казну ради Вагнера. Так что связи были очень тесными.
То, что творилось под Будапештом, у озера Балатон, по своей разрушительной силе, скажем так, было просто за гранью. Это были даже не зверства: звери не убивают себе подобных. Там четвертовали. Это была такая мясорубка, что, когда мы туда вошли, мы, конечно, были поражены.
Эта разруха была не от бомбовых ударов. Вся архитектура Будапешта — это маленькие улочки, на которых не смогли бы в то время разъехаться даже автомобили, не говоря уже о тяжелой технике — танках, например. И на улицах, и в домах шли уличные бои. Все дома были в зияющих дырах, дороги — в каких-то провалах, повсюду валялись камни и куски от мостовых.
«Всех телеграфистов забрали. И я осталась одна»
Буда и Пешта, разделенные Дунаем, были отрезаны друг от друга. Мы были на стороне Буды. Связи никакой не было, мост был взорван немцами при отступлении, и попасть на другую сторону, кроме как вплавь, было невозможно.
Наших постепенно стали перекидывать на Венскую, потом на Пражскую операцию. Я помню, кто-то сказал мне, что Конев непременно хотел, чтобы в них участвовали штурмовики из нашего корпуса, он считал Рязанова одним из самых талантливых стратегов и командиров.
Всех телеграфистов забрали. И я осталась одна, дежурила всё время с майором Дорожко на КПП, была единственной телеграфисткой. Я с ним, помню, всё время спорила. А он безобидный такой был. Говорил мне: «Ну что, надо передавать», — и начинал зачитывать приказ. А я говорила, что не буду ничего передавать, мне надоело. А он мне говорил: «Ты что? Под трибунал захотела?» «Ты видишь, — говорит, — что у меня тут написано?» И на руку на свою показывает: ОП — оперативный дежурный. «Я сейчас в штаб позвоню, тебе знаешь, какого дрозда дадут?» Ну и тогда я нехотя соглашалась. Смеялись мы, конечно.
А однажды нас пришли фотографировать из газеты, а я очень не хотела фотографироваться и отказывалась. А Дорожко мне всё говорил, что нельзя отказываться, надо же поднимать боевой дух товарищей, ну и уговорил. И где-то есть карточка: я за аппаратом сижу, у меня какая-то дикая прическа, закручены волосы и соединены прямо на голове, а рядом майор Дорожко.
«Мой друг-«жених»
Я привыкла на Калининском фронте — Кожедуб, Покрышкин. А тут всё про БАО приходилось телеграфировать, это было не увлекательно.
Под Будапештом мы базировались в поместье какого-то богатого венгерского князя. Там были и штаб корпуса, и телеграф. И в этом поместье стояли три рояля. Их марки я не помню. И вот, когда мы туда вошли, они были все изрублены. Мой друг-«жених» на тот момент, Толя Теплов, инженер из штаба, тогда, я помню, сказал: «Смотри, их специально изрубили». И потом уже он не мог на это смотреть: он тоже умел играть на пианино и для него это было ужасно.
Кто эти рояли изрубил, мы не знали. То ли этот князь, который бежал и сжигал за собой все мосты — таким образом, чтобы никому и ничего не досталось. То ли немцы. То ли наши.
«Мне не хотелось замуж, мне хотелось учиться»
Толя был на 11 лет меня старше, сделал мне в 15 лет предложение руки и сердца в Чехословакии. Ухаживал, в общем, на расстоянии от штабиста до телеграфиста. Красивый такой, высокий молодой человек. И до, и после войны он жил на «Кропоткинской», в Левшинском переулке. И вот, когда он делал мне предложение, он сказал: «Сейчас ты маленькая, а после войны я приду к тебе и сделаю официальное предложение».
И пришел. К нам на Якиманку. Постучал. А я спала в это время, и ему открыл папа. И, узнав, что мне пришли делать предложение, чуть его с лестницы не спустил. Он вообще всегда говорил: «Моя Нонна никогда не выйдет замуж».
Толя очень дружил с мамой. Они оба работали в штабе, она как-то по-матерински его опекала, там все штабисты были очень дружны. Когда папа умер, Толя опять появился. Я уже жила с мамой к тому моменту. И Толя несколько раз приглашал меня в театр, но я не захотела и не пошла с ним. И так он еще походил к нам какое-то время, а потом сказал, что все-таки он хочет жениться. И женился спустя какое-то время, у него родились две дочери. Как-то я ему позвонила, и он как раз сказал, что женился и разводиться не собирается.
Мне тогда не хотелось замуж, мне хотелось учиться. Я не смогла этого сделать до войны, это была такая моя незаполненная ниша, и мне очень хотелось ее заполнить. Я обожаю учиться и всегда очень любила. Я получила аттестат зрелости после войны. Хотя я училась уже в музыкальном училище, и это считалось прекрасным образованием, и можно было поступать дальше, но мне не давал покоя этот аттестат зрелости, и я его получила в итоге. Я взяла на год академический отпуск в училище, пошла в вечернюю школу и там училась. Это были лучшие годы моей жизни.
«Мне было очень важно объяснить, что мы не звери»
В Венгрии к нам отношение было, конечно, ужасное. Они все были за немцев и не скрывали своих к нам чувств. Однажды там ко мне подошла девочка. Я сидела на какой-то веранде, устланной досками, и вот она ко мне зашла. Девочка была чуть младше меня и со взглядом, в котором читалось страшное неприятие. И так она сидела долго довольно и смотрела на меня.
Потом зашла очень взволнованная худая женщина, в каком-то сверхотчаянии. Язык я понимала плохо, но я поняла жестами, что ее дочь. И что она очень боится за нее. Она умоляла не трогать ее. Сказала, что пришла ко мне, потому что я почти ее ровесница. Эта женщина просила передать моему руководству, чтобы девочку не трогали.
И я помню, что я очень четко ей дала понять, что девочку никто не тронет. И что мы не враги. Но она не могла успокоиться, говорила, что ее муж, отец этой девочки, воюет против нас, за немцев. Но я ей на это сказала, что «он воюет, а вы здесь, и никто вас не тронет».
Мне было очень важно объяснить, что мы не звери. Что мы люди. Что наши страны воюют, но мы остаемся людьми.
Я сказала девочке, чтобы она ничего не боялась. Но злость в ее глазах не проходила. Она не боялась, боялась ее мать. А девочка смотрела с ненавистью. Я же захватчица в их доме.
Текст предоставлен заместителем главного редактора газеты «Известия» Сюзанной Фаризовой.
Продолжение следует.
