«Я воспринимала гауптвахту как приключение»
Гвардии старший сержант Нонна Федоровна Баклушина ушла на фронт, когда ей было 12 лет: ее вызвала к себе мать, служившая в авиационном корпусе машинисткой. Нонна Федоровна, прибыв на передовую, стала работать телеграфисткой. Вместе со своей частью Нонна Федоровна прошла всю войну, в том числе окружение под Великими Луками, и была награждена медалью «За боевые заслуги».
В преддверии 9 Мая «Известия» публикуют серию ее воспоминаний о фронтовых годах.
«Отдай мне эту медаль»
На 2-м Украинском фронте я получила медаль «За боевые заслуги». Начальник нашей роты связи майор Минин мне, помню, сказал, что, будь я старше, стала бы лучшей телеграфисткой до конца войны.
В один из дней ко мне подошла девушка, тоже телеграфистка, очень хорошая и интеллигентная. Она сказала, что нас двоих представили к награждению медалью «За боевые заслуги». Но нас двое, а медаль одна. Она сказала, что знает, насколько я хорошая телеграфистка, и что я заслужила эту медаль. А я не знала, что выделили медаль, что я на нее вообще претендую.
И вот она все это рассказывает и вдруг говорит: «Отдай мне эту медаль. Ты еще маленькая, у тебя все впереди. А для меня эта медаль будет иметь огромное значение как для телеграфистки». Но я не могла решать такие вопросы – кому и что отдавать, тем более что мне ничего еще не дали и я от нее первый раз услышала об этом. И я ей честно сказала, что меня не поймут, если я буду о чем-то таком просить, и что «давай кому дадут, тому и дадут». Она была разочарована, но сказала, что понимает меня.
Медаль в итоге дали мне. А с девушкой этой мы потом дружили.
Эту медаль можно сравнить с медалью «За отвагу», которой награждали за личную храбрость, проявленную в бою. В основном этой медалью награждали рядовой и сержантский состав, но и офицерский тоже, преимущественно младшего звена. Часто ее давали разведчикам, летчикам.
А нашим профессиям, как и врачам, например, медсестрам, конечно, такие медали не присуждали. У нас вот была медаль «За боевые заслуги», она вручалась за успешное выполнение боевых задач, за освоение новой боевой техники, за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте.
«Ребенка на гауптвахту»
Из-под Белгорода мы довольно быстро ушли. Я еще заболела тогда желтухой, ко мне никто не приближался. Уже на Украине мы разместились в хате. Там все хатки были обмазаны навозом вперемешку с травой, дома все были какого-то зеленоватого цвета. Эта смесь хорошо сохраняла тепло. Полы были покрыты этим же навозом с травой.
Не было ни комаров, ни шмелей. Но было страшное количество блох. Они появлялись в этом навозе с травой, и все жили с этими блохами.
Когда к нам пришел новый начальник смены, я стала работать больше в экспедиции. Он меня невзлюбил. Мне не давали печатать, я разносила телеграммы. Начальник смены все время говорил: «Девочкам тоже надо учиться, а ты маленькая, давай бегай».
Я бегала тогда и разносила телеграммы. Однажды мне сказали, что нужно срочно телеграмму генералу передать. Он стоял с военными, что-то обсуждал. В степи, человек пять или шесть. И я подбежала, потому что телеграммы передавать надо быстро, и с бухты-барахты выпалила, что, мол, разрешите обратиться: Вам телеграмма!
«Отставить! – сказал мне генерал. – Беги до своей экспедиции, а потом обратно и доложишь и обратишься снова и по всей форме!». Он был вне себя. Он кричал, что все «распустились», что «никакой дисциплины», «что это за армия»...
Всыпал он мне при всех так, что я помчалась со всех ног к телеграфу. Добежала, себя не помня, даже не вошла в телеграф и побежала обратно. И вот пока я бежала, я сообразила, что надо обратиться к каждому по званию и спросить разрешения обратиться к следующему, старшему по званию. То есть начать с самого младшего и только потом дойти до генерала.
Когда я наконец вручила телеграмму, генерал еще долго меня отчитывал, а потом сказал: «А теперь сутки гауптвахты». Ну тут все, конечно, ахнули. Как это – ребенка на гауптвахту... Но он был непреклонен. Ко мне подошли солдаты с ружьями, взяли за руки и отвели в сарай. Он был весь худой, покосившийся, очень темный. Пол был закидан соломой. У двери стоял солдат, молодой мальчик, он никого не пускал.
«Я воспринимала это как приключение»
Иногда мне туда приносили котелок с едой, но есть мне не хотелось, и я не ела. Телеграфисты ко мне бегали все время, просили солдатика пустить их, но он не пускал, стоял недвижим, а они около этого сарая возмущались, что меня там держат. И все кричали мне, как я там. Очень за меня переживали. А мне было там совсем не страшно и не плохо. Мне было интересно, что такое гауптвахта, я воспринимала это как приключение.
Посадили меня на нее вечером, а утром решили отпустить. Пришел какой-то военный и сказал, что меня отпускают. А я сказала, что мне и здесь хорошо и я никуда не собираюсь. Они, конечно, решили, что я издеваюсь, и приказали немедленно покинуть сарай. Больше я генерала, который велел меня посадить на гауптвахту, не видела. Он был не из нашей части.
Уже после войны я, помню, все время бегала за военными. Полгода, наверное. И все честь отдавала, руку прикладывала к «пустой голове» и называла всех по званиям непременно. Обязательно ко все обращалась по званию. Вот как урок генерала запомнила.
«Оказалось, что немцы были за несколько метров от нас»
Когда из Белгорода мы перебазировались в Харьков, нам сказали не выходить из машин. До нас там проходили наши части, и кто-то нападал и уничтожал наших солдат. Мы проехали очень быстро. Мы поняли, что там были не немцы. Что это партизанские отряды. Но чьи, я не знаю.
Двигаясь по Западной Украине, мы шли через Александрию, через Полтаву. Многих городов я не видела, мы шли по окраине. Но я хорошо запомнила Александрию – город в Кировоградской области. Это был очень большой, красивый, по-своему богатый город. Всегда у нас там были на столе и помидоры, и огурцы, какие-то фрукты. Но все приносили немытое, и мы болели кишечными инфекциями. Нам, людям северным, было вкусно, и мы все равно ели.
Однажды мы зашли не туда. Нам приказали быстро прятаться. Сказали сидеть тихо за какими-то избами. Оказалось, что мы не там пошли, и немцы были за несколько метров от нас.
Мы стояли за этими избами, не дышали и грызли семечки. Огромные такие семечки, я помню, из подсолнухов. И я все волновалась, что немцы услышат, как мы семечки грызем. Но они не услышали. Потом нам разрешили выйти.
«Рязанов очень хотел победить. Не выжить, а победить»
В Кировограде, куда мы попали, ясно обозначилась позиция нашего генерала Рязанова. Трудно представить, чтобы корпус, у которого три дивизии, несколько полков, эскадрилий, разместился на одной стороне Кировограда, а немцы – на другой. Рязанов очень хотел победить, он хотел дойти до конца войны. Не выжить, а победить.
Мы стояли на окраине Кировограда. И в одной из изб у нас был телеграф. Это было весной, воду нам отрезали, и мы топили снег, как-то его процеживали и пили. Немцы были совсем рядом, в какой-то шаговой досягаемости, и как генералу удалось выбрать такую стратегическую точку, я не знаю до сих пор. Это была какая-то тактическая уловка – стоять под носом у немцев.
В один из дней нас обстреляли. Я прибежала в жилой дом, где были наши девочки, чтобы позвать их на телеграф: нужно было работать. И увидела, что они прижались к стене. Они сказали, что боятся выходить на улицу, потому что могут убить. А я, конечно, знала, что обстреливают. Но я сказала им, что ничего не слышала, что им показалось и что надо выйти и идти. Сказала, что немцы на другом конце города и ничего нам не сделают.
И так я их убеждала, так хотела, чтобы они перестали бояться, что вышла на улицу, и они пошли за мной. И так мы в затишье добежали до телеграфа. В Кировограде мы жили в доме, топили там печь и однажды угорели. Едва выползли оттуда – такой повалил вдруг дым. Нас еле вытащили из дома, велели на воздухе лежать. Работать мы не могли. Уж не знаю, кто там за нас работал или и не было никого. Оказалось, что в доме не прочищена труба у печи, забилась совсем.
«Меня как будто пронзило»
Мы очень долго были на связи с телеграфистом из нашей дивизии. Где она стояла, я не знала. То она была далеко от корпуса, то близко. А до этого мы просто передавали друг другу донесения. Сначала на Калининском фронте, а потом на Степном и 2-м Украинском. Донесения между корпусом и дивизией. Однажды ко мне подошел оперативный дежурный (ОП) и приказал напрямую его соединить с дивизией. У нас был такой оперативный дежурный по фамилии Дорожка. Мы его звали Тропинка. Конечно, он был ДорожкО. И я стала соединять, а на том конце тоже надо передать донесение, и вот мы кто кого. Он все хотел первым, а я сказала, что нет, я в корпусе, а «ты в дивизии, и мое донесение важнее». Так мы и смеялись.
В Кировограде мне вдруг пришло личное сообщение. Никогда и никто таких не передавал, а тут вдруг мне написали: «Здравствуй. Говорят, что ты маленькая. Это правда, что маленькая?». А я ответила, что нет, я большая. «Ну ладно, – пишут, – ты приходи к нам обязательно». Я поняла тогда, что раз «приходи», значит, они стоят где-то рядом. Но уйти из части я не могла, конечно. Я поняла только, что там где-то меня любят и там мои друзья. Вот как у Тарковского в «Ивановом детстве». А спустя время ОП сказал передавать прямой приказ. Я стала запрашивать дивизию: «Передаю, передаю – ПД, ПД, ПД, а потом ПП, ПП, ПП». (То есть «прошу принять».) Все вокруг бегали, мы находились под немцами, была какая-то суматоха. И вот я пробую передать донесение, а его не принимают. Я опять пробую – не принимают. И так прошло минут пятнадцать, пока мне не ответили «Убили Курочкина» и отключились. Наступила полная тишина. Я никогда его не видела и не знала лично, но меня как будто пронзило.
«Хорошо, что я не стреляла»
Как мы двигались дальше, я помню плохо. Помню только, что после Украины мы оказались в Молдавии. В условной Молдавии, потому что мы были у гагаузов. Это Приднестровье. Все там говорили по-русски. Мне запомнилось, как гагаузы танцевали. Очень весело. И они ели мамалыгу – это кукурузная каша. Очень много мамалыги с салом. И всегда меня звали. Никого больше не звали, а меня звали и кормили. И я ела. И даже танцевала иногда с ними.
Там я первый и последний раз стояла на посту. Вообще, телеграфистов не обучали военным действиям, но были какие-то занятия, и обращаться с оружием мы умели.
В эту ночь некому было стоять на дежурстве, все оказались заняты, и решили поставить меня. Кто-то сказал, что нельзя ребенка ставить, но меня все равно поставили. Сказали только все время спрашивать, кто идет, и если что – стрелять. И однажды шла мама. Маму знали все, и она проходила молча обычно. А тут я не разглядела ее. Спросила, кто идет, она не ответила. И хорошо, что я не стреляла. Она потом сказала, что это Юлия Васильевна.
Больше меня никогда не ставили в караул, и кому-то потом сильно влетело за то, что я там на посту оказалась.
Я, конечно, была под муштрой. Генералы все считали нужным меня не только учить, но и воспитывать, а кто-то и давил сильно. Так что к концу войны я была как стойкий оловянный солдатик.
Текст предоставлен заместителем главного редактора газеты «Известия» Сюзанной Фаризовой.
Продолжение следует.
«Любовь и война»: специальный проект«Известий» ко Дню Победы
