С появлением буржуазных революций, то есть переворотов, осуществляющихся от имени народа и претендующих на универсальную полезность «для нашей страны и для всего мира» (прежние смуты были более партикулярны, «Это Фронды ропот, Мазарини долой!» — а нам-то что), правители других стран стали проявлять озабоченность, чтобы их так же не затронула революционная зараза. Началась эпоха карантинов, когда успешных, когда не очень.
У Екатерины II французская революция вызвала сильное беспокойство, она разорвала дипломатические отношения с Парижем, а наследовавший ей Павел I проводил антифранцузскую и, следственно, антиреволюционную внутреннюю политику по полной программе: ограничил выезд за границу, возбранил использование слов революционного звучания (типа «гражданин») и ввел строгий дресс-код, отвергающий французские новшества в этой области — примерно как сейчас в России были бы запрещены жупаны, шаровары и рубахи-антисемитки.
Сын Павла Николай I не менее отца был склонен к карантинным мероприятиям, тем более что на его царствование пришлось целых две революции. На события 1830 года Николай Павлович отреагировал обращением к гвардии «Седлайте коней, господа офицеры! В Париже опять революция» и сильным устрожением внутренних порядков, а на панъевропейскую революцию 1848 года — бунтовала не только Франция, но и Германия, Австрия и Италия — ответил еще большим устрожением. Николаевская реакция тогда явилась во всей своей силе.
Вожди СССР в смысле призывов седлать коней и всемерного укрепления единства партии и народа вполне продолжали политику Романовых. После венгерского восстания («контрреволюционного мятежа» в советской терминологии) 1956 года оттепель в СССР резко притормозила и идеологи, бичующие отступления от марксизма-ленинизма, ссылались на мадьярский «Кружок Петефи», который тоже начинал в качестве невинного литературного общества, а потом сделался не столь невинным. Через 12 лет заморозки повторились уже в связи с Чехословакией и «социализмом с человеческим лицом».
В XXI веке ситуация особо не изменилась. Украинские майданы — и первый, 2004 года, и тем более второй, нынешний — усиливали в российской власти консервативные настроения, причем провластные и противовластные идеологи пели в один лад. Провластные указывали на безобразные терроризмы республиканские и вопрошали: «Хотите ли вы таких же буйств в России?». Противовластные — друг свободы сенатор Маккейн, друг свободы и Маккейна Б.Е. Немцов etc. — приветствовали всякий погром в той или иной стране, грозно предупреждая: «Путин, ты следующий! Мы идем к тебе!».
Политика властей после таких анонсов была предсказуемой — «А как лютые враги // К нам придут на пироги, // Зададим гостям пирушку, // Зарядим картечью пушку». Предупрежден — значит вооружен.
При оценке такой реакционной политики на предмет ее целесообразности — то есть способствует она недопущению революции или революционная зараза спокойно проникает через границы, — а также на предмет того, были ли вообще основания опасаться заразы (ведь революция все-таки вызревает в первую очередь внутри страны) наверное, нужно различать две вещи.
С одной стороны, карантинные мероприятия конца XVIII века, 1830 и 1848 годов, а равно 1956 и 1968 годов были тем успешнее, что явных предпосылок — таких, как во Франции 1789 года или в Венгрии 1956-го, — в Российской империи (resp.: СССР) в общем-то не наблюдалось. Слишком разными были страны, и слишком разными были степень и характер общественного брожения в них. В этом смысле реакция была не только жестокой (свирепой, мрачной), но и избыточной. Была чрезмерная бдительность.
С другой стороны, переворот — это не такая вещь, которая вычисляется математически, на основе строгих и однозначных формул. Доля субъективных факторов очень высока, и к ним не в последнюю очередь относятся степень твердости властей, их решимости противостоять безобразным терроризмам республиканским, а также степень безоглядности карбонариев. О годах, предшествующих падению российской монархии, сказано: «Топору давали невозбранно рубить. А топор своего дорубится». И невозбранность карбонарской деятельности весьма способствует невозможным переворотам. Равно как и реакционная власть не дает топору невозбранно рубить и тем самым отодвигает катаклизм.
Бесспорно, лучшая и прочнейшая гарантия от революции есть внутреннее благоустройство, но и при самом лучшем благоустройстве беспокойный и безоглядный элемент должен знать свое место и не слишком много о себе понимать. Вопрос в дозировке реакции.
И правильно ли она была дозирована в так называемом болотном деле, когда случайные соблазненные получили по три с половиной года, а сознательные соблазнители как были на свободе, так на ней и остались, чтобы и далее невозбранно рубить, — это большой вопрос. С иной точки зрения, это своеобразная постановка карантинного дела.
