Когда случаются катастрофы с человеческими жертвами, за ними всегда идет всплеск обсуждений — преимущественно страстных, нежели компетентных, — в ходе которых доказывается, что несчастье не было следствием неодолимой случайности, от которой нет спасения, но явилось плодом системного небрежения, которое и не могло не привести к трагическому исходу. Иногда это соответствует действительности. Общее разгильдяйство, русский авось, интернациональная погоня за наживой (прежде — за планом), побуждающая пренебрегать регламентами. Иногда не соответствует, и перед нами все-таки та роковая случайность, от которой нет спасения.
Большинство спорящих явно не обладают знаниями и опытом, позволяющими вынести обоснованное суждение о том, что это было, но с этими спорами ничего нельзя сделать — они удовлетворяют глубинную потребность людей увидеть, что всё не случайно. Да и поругать начальство — и отраслевое, и высшее — всегда приятно. Тем более что бывают случаи, не всегда, но бывают же, когда оно действительно виновато.
Такими пересудами занимались и прежде, и уж точно в послесталинскую эпоху, когда за бытовые разговоры перестали сажать по 58-10. Послекатастрофное «В «Аэрофлоте» не пьет только автопилот» далеко не вчера родилось. Скольким знатокам, в самом деле, доводилось пить с «крылатыми» людьми брежневского времени — Бог весть, но с каким же знанием проблем гражданской авиации это произносилось. Слухи о катастрофах (официально о них сообщали крайне редко, лишь при полной невозможности скрыть) издавна были излюбленным предметом для беседы, и все были знатоками не хуже журналистки Ю.Л. Латыниной в «Коде доступа».
Будет так и впредь. Техника неидеальна, сбои с тяжелыми последствиями будут всегда, а человеческая природа неизменна.
Но казанская авиакатастрофа явила для нас и новую черту человеческой натуры. Даже не остроумные шутки в социальных сетях по поводу случившегося — это бывало и прежде. Теперь явилось новое — искреннее негодование в связи с тем, что телевизионщики проявили такт и в воскресенье вечером после известий из Казани отменили показ КВН.
Такая реакция — скорее из области «старожилы не припомнят». И прежде бывало, что, далеко еще на разобравшись в происшедшем, люди спешили честить начальство в хвост и в гриву, обвиняя его в бывших и небывших грехах и делая это с истинным сладострастием. Но жертвы катастрофы всегда были вне ругани, и какие бы то ни было траурные ограничения увеселений воспринимались как сами собой разумеющиеся. Тем более что траур никогда не мешал обсуждать случившееся. Теперь же полсотни человек, погибшие злой смертью, вызывали у части наших сограждан не сочувствие (искреннее или показное — это уже как получится), а раздражение — из-за них-де КВН отменили.
Тут речь не идет об отсутствии искреннего сострадания — у кого-то оно есть, у кого-то нет, нельзя скорбеть по принуждению, не получится. Речь идет о нежелании принести минимальную дань общественным приличиям, причем минимальную до исчезновения — не посмотреть КВН не всякий сочтет невыносимо тяжкой жертвой. И речь идет о нежелании лицемерно скрыть это недовольство, сделав постное лицо и изобразив всяческое понимание. А поскольку в социальных сетях лица не увидать, то просто промолчать. Трудно придумать более легкую обязанность.
Конечно, поклонники КВН и прежде встречались в художественной литературе. Герой «Записок из подполья» так и высказывался: «Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?». Но всё же Достоевский — мрачный гений, а равно жестокий талант, да и подпольный человек на то и подпольный, что свои мысли о светопреставлении и чаепитии он держит при себе — и только мрачный гений эту неприглядную картину подсмотрел. В случае же с казанской катастрофой «архискверное подражание архискверному Достоевскому» ((С) В. И. Ленин) оказалось массово растиражированным нимало того не стесняющимися гражданами.
То, что в людях есть нехватка доброты, — это до скончания века так будет. Но тут речь идет о катастрофическом дефиците простого лицемерия. Замечено, что лицемерие — это последняя дань, которую порок платит добродетели. Уже не очень-то и платит, вероятно, считая эту дань совершенно неподъемной.
