В полемике (точнее сказать, перебранке) по поводу «Русского марша» встретилось даже и такое рассуждение, что все эти молодые и уже не очень молодые люди с древнеримскими приветствиями и великогерманской эстетикой 20–30-х годов XX века — что же в них русского? Тогда как истинно русскими людьми являются А.А. Навальный, С.С. Удальцов и Е.С. Чирикова, с ними — если есть к тому охота — и надо по-русски маршировать.
Кто там истинно русский человек и в каком смысле — спор довольно сложный и чреватый разными чудными открытиями, от него лучше уклониться, пусть на эту тему другие доругиваются. Более интересно заметить другое: сама традиция маршей никак не укореняется в русскую почву. Причем маршей любого направления — хоть национального с коловратом и древнеримским приветствием, хоть либерально-общечеловеческого и без всякого коловрата. Так погибают замыслы, вначале, казалось, обещавшие успех. И даже на первых порах его демонстрировавшие. На потом «Наш крик все глуше, глуше» и в итоге — нынешняя картина. И 5–10–15 тыс. человек (разные оценки) на либеральном марше — это очень мало для Москвы, и 5–10–15 тыс. человек на националистическом марше — и это по свежим следам Бирюлево — это тоже постыдно мало. Если взять оценки численности носителей соответствующих взглядов, то эффективность маршей как средства сплочения единомышленников очень низка. Паровоз с КПД 4% на этом фоне покажется фантастической машиной из далекого будущего.
Можно сказать, что на скудную численность марширующих неча пенять, коли у либеральных, а равно и у националистических вождей рожа до такой степени крива. Чтобы выводить сторонников на улицы, нужно обладать более привлекательной. Отчасти так, но, с другой стороны, как говорил отец народов, других писателей (либералов, патриотов etc.) у меня для вас нет, да кстати, судя по численности и массовости соответствующих мероприятий, и вожди иных направлений тоже физиономией не блещут. Все хороши. При этом не будем впадать в совсем уже крайнее национальное самоуничижение. Можно ли сказать, что в зарубежных странах, где люди гораздо охотнее маршируют по улицам, все вожди как на подбор всем удались? — не бывает такого. И отечественные политики не совсем уж черти, и тамошние не сказать, чтобы ангелы, однако различие в энтузиазме пасомых между тем разительное.
Возможно, дело в том, что наши русские люди — безотносительно к идейным и политическим склонностям — вообще не очень-то любят маршировать. Как-то не заложено в культурном коде нации.
Сразу возникает возражение: а как же 1990–1991 годы? Маршировали и весьма, дивя мир своей численностью, — и это после многих десятилетий, когда сколь-нибудь оппозиционные демонстрации, осуществляемые вне руководства партийных органов, мягко говоря, не поощрялись. Но именно потому, что прежде было вбитое десятилетиями безусловное «нельзя», а потом стало можно, естественна реакция на снятие запрета — а как же не попробовать, если теперь не больно, а смешно и не грозит никто в окно. А если и грозит, то, как быстро выяснилось, только для виду. Поэтому чистым экспериментом, осуществляемым в стационарном режиме, массовые акции хоть 1990–1991 годов, хоть зимы 2011–2012 годов назвать затруднительно. Если выдернуть пробку, предварительно взбултыхав бутылку, теплое шампанское бьет струей, но неверно из этого предположить, что бутылка будет работать на манер перпетуум-мобиле. То же и с маршировательной активностью.
К тому же 1990–1991 годы отличались уступчивостью власти. Горбачев шел навстречу духу времени, олицетворявшемуся митингующими, и весьма быстро шел. Отчего в сознании закрепился рефлекс «митинг — уступки, еще митинг — еще уступки». При такой результативности отчего же и не помаршировать в самом массовом порядке. Когда уступки прекращаются (в 1992 году — потому что при всем желании больше физически нечего уступать, в 2012-м — потому что властям надоело), сдувается и маршировательная активность.
Выясняется, что весьма немногие русские — причем все равно, хоть либералы, хоть националисты — в своих маршировательных наклонностях подобны западноевропейским, в особенности романским народам. Французы или итальянцы в массе своей готовы маршировать без немедленной политической награды, но просто из духа борьбы, ради ощущения солидарности, от желания побузить etc. Большинству русских эта романская радость марша ради марша оказывается недоступной — «А где же зримые плоды?». Если их нет и не предвидится, активность стихает и довольно быстро.
В конечном счете протест никуда не исчезает. Рано или поздно и при этом, как правило, в самой неподходящей форме он выплескивается наружу, и горе тому, кто попадет тогда под горячую руку. Но такой тяжкий гнев — русский долго терпит, да больно бьет — имеет мало общего с регулярной, но ничуть не страшной бузой пластических итальянцев. И «Русские марши», и марши освободительные продиктованы желанием меньшинства приобщить широкие массы к искусству регулярной бузы, чтобы было как в Европах. Но — народ не тот попался. С культуртрегерами такое часто случается.
