«Живу и вижу. Всё не так страшно»
Эрик Булатов живет в Париже в добровольной самоизоляции. Как и раньше, до эпидемии коронавируса. Целыми днями работает, редко выходит из мастерской и паники не чувствует. В сентябре он покажет на Международном фестивале искусств в Тулузе семиметровый монумент из четырех слов «Всё не так страшно». Об этом знаменитый художник рассказал в интервью «Известиям».
— Какие чувства вы испытываете сейчас в Париже, который накрыла убийственная волна эпидемии?
— С одной стороны, понятно — страшная ситуация, в которой всем нам очень тяжело. Тут уж ничего не сделаешь, надо как-то продержаться. С другой, для меня неожиданно открылись свойства французского характера, которые раньше я не чувствовал. Вдруг раздался звонок. Открыл дверь, стоит соседка с маленьким ребенком — раньше мы с ней только здоровались — и спрашивает, чем она может помочь. Я очень тронут такой поддержкой. И еще один момент: французы не любят, когда ими командуют и приказывают делать то, чего они не хотят, но сегодня вдруг проявляют поразительную дисциплину. Улицы опустели. Закрылись кафе, рестораны, а это важная часть парижской жизни. Люди спокойно стоят в длинных очередях за продуктами и лекарствами на расстоянии полутора метров друг от друга. Никто не взбрыкивает. Ведут себя достойно. Все понимают, что это необходимо, иначе нельзя.
— Вы тоже соблюдаете дисциплину? Отсиживаетесь дома? Выходите на улицу в маске?
— В принципе, живу как жил. Я всегда мало выходил из дома: тружусь каждый день и здорово устаю. А после работы гулять не получается. Просто нет сил. Поэтому для меня не выходить — это не трагедия. Моя жена Наташа ходит в магазин, покупает какую-то еду.
— Запаслись холстами, кистями и красками?
— Всё это у меня в мастерской есть, а вот терпентин, чтобы разводить краску, скоро кончится.
— Словом, руки и кисти не опускаете?
— Продолжаю трудиться. Настроение вполне приличное. Надеюсь, человек не станет более одиноким, не спрячется от страха в свою скорлупу.
— Если верить легенде, Тициан карантин не соблюдал и умер во время эпидемии чумы с кистью в руке.
— Умер от чумы и Джорджоне. Но в ту эпоху выживать было трудно, погибла половина населения.
— Парижане избегают друг друга, город стал одиноким и мрачным. Оно и понятно: по данным опросов, почти все боятся COVID-19. «Не столь многое мучит нас, сколь многое пугает, — учил стоик Сенека, — и воображение доставляет нам больше страданий, чем действительность»...
— В телефонных разговорах не чувствую паники. Когда смотришь на город из окна мастерской, перед глазами прекрасный солнечный день, а на улицах никого. Это видеть тяжело.
— Общаетесь с российскими коллегами по цеху в Париже? Как у них настроение?
— В последнее время я многих растерял. Раньше активно общался с Оскаром Рабиным, после его смерти (Рабин умер в ноябре 2018 года во Флоренции. — «Известия») с другими нашими художниками в Париже тесной связи нет. Поэтому даже не знаю, что с ними. С московскими друзьями всё время созваниваемся, по-моему, они спокойно всё переживают.
— Вне зависимости от эпидемий — художник всегда живет в добровольной самоизоляции, при которой никто не мешает работать?
— Художник не столько участник, сколько свидетель важнейших событий. Поэтому находится как бы сбоку, в стороне от жизненного потока — он несется мимо.
— Ученый мир считает, что мы во многом сами виноваты в этой катастрофе. Выпустили всех джиннов из бутылки: разогрели планету, льды тают, природа гибнет, океаны наступают. Оттаивание вечной мерзлоты влечет пробуждение спящих бактерий и вирусов. Апокалиптическая картина?
— Наверное, мы сами себе копаем могилу. Всё это, на мой взгляд, связано с ростом населения на Земле, которое не сократят никакие эпидемии. Поэтому неизбежно будем загрязнять воздух и портить планету. Никуда не денешься.
Картина «Автопортрет» художника Эрика Булатова
— «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие. / Как собеседника на пир». Что бы сказал поэт, очутившись среди нас в эти дни?
— Сам Тютчев не застал «роковых минут» и, видимо, завидовал тем, кого угораздило жить в такие времена. Кто их застал, видел весь их кошмар. Из таких «минут» состоял весь минувший век. У поэта Николая Глазкова есть замечательные стихи: «Я на мир взираю из-под столика. / Век двадцатый — век необычайный. / Чем столетье интересней для историка, / Тем для современников печальней». Вот наш ответ Тютчеву.
— «Прекратились взаимоотношения художников, — сожалел Илья Кабаков еще до всяких коронавирусов, — каждый из них имеет отношения скорее с нехудожниками: бизнесменами, медийными людьми, людьми успеха... Это страшнейшая трагедия». Он прав?
— По-своему прав. Наверное, Илья так и живет. Он, кажется, признавал, что друзей у него нет, что его друзья — кураторы, директора музеев. Это его правда, которую я не чувствую.
— Страшным эпидемиям посвящали свои труды многие великие художники: «Декамерон» Боккаччо, пушкинский «Пир во время чумы», «Чума» Камю. Нынешние катаклизмы найдут отклик в искусстве?
— Действительно, очень важный вопрос — насколько время может быть выражено искусством, которое сумеет остановить мгновение. Это далеко не всегда получается. Когда же выходит, то и возникает настоящая связь между жизнью и искусством. Не знаю, как будет на сей раз, поскольку люди оказались оторванными друг от друга. Сможет ли нынешнее время обрести какой-то внешний образ? Надеюсь, что да. Мои творческие задачи, несомненно, имеют отношение к тому, что сейчас происходит в мире. Главная моя тема — взаимоотношение света и пространства, их взаимодействие и противостояние темноте.
— Сорок лет назад вы написали знаковую картину «Живу и вижу». В сентябре 2020 года на Международном фестивале искусств в Тулузе покажете семиметровый монумент с провидческим названием «Всё не так страшно», созданный несколько лет назад. Он состоит из четырех уровней — на каждом по слову. Это относится и к нынешним событиям?
— Безусловно. Это экспрессивный образ, который, как мне кажется, выражает нашу жизнь. Однако никакой назидательности у меня нет. Каждый понимает как хочет. Главный посыл в том, что нынешняя ситуация не безнадежная. Она страшная, опасная, но все-таки есть надежда, что мы сможем ее преодолеть.
Художник Эрик Булатов на открытии своей выставки «Эрик Булатов. ЖИВУ – ВИЖУ»
— Что побудило вас в прошлом году создать жизнерадостную этикетку для брюта?
— Мне предложили, и я решил не отказываться. Почему не сделать этикетку для веселого праздничного вина на радость людям? К тому же я тогда писал картину «С днем рождения, Наташа!», посвященную моей жене. На ней мы поднимаем бокалы шампанского. Свой жест я перенес на этикетку.
— Вы живете в Париже около 30 лет. Как изменился он за это время? Или этот город-музей остался тем же?
— Париж сильно изменился и, к сожалению, не в лучшую сторону. Раньше люди были веселее, энергичнее, остроумнее. Царила другая атмосфера. Сейчас чувствуется усталость, упадок сил, старение. Всё становится вялым. Франция теряет свое центральное место в культуре, изобразительном искусстве. Это грустно видеть, потому что я очень люблю этот город. Для меня французская живопись начала прошлого века была абсолютным образцом.
— Русскую картину вы называли не монологом, а диалогом художника и зрителя. Он сегодня продолжается?
— Несомненно, ведь я-то продолжаюсь. Современное русское искусство — это и я тоже. «Без меня народ неполный», — написал о себе Андрей Платонов. Так и я могу сказать: без меня русское искусство неполное.
— «Русский художник никогда не писал для того, чтобы сделать хорошую картину. Он писал, чтобы что-то изменить в обществе или в сознании людей», — утверждаете вы в своей книге «Живу дальше». Это относится только к XIX и ХХ векам или к нынешней эпохе тоже?
— Что касается меня, то да. Получается сложная, путаная связь. С одной стороны, желание показать зрителю свою собственную жизнь снаружи. С другой, учительство, назидательность которые были в русском искусстве XIX века — опасная и вредная тенденция. Поэтому в живописи получается много литературности, иллюстративности. Я их стараюсь максимально избегать. Работаю с визуальным образом — только с ним и больше ни с чем. Это образ и моего сознания, и жизни — моей и моих современников.
— Вы всегда считали общим делом наших художников утверждение русского искусства как равноправного в ряду европейских. Что-то удалось, или наша живопись по-прежнему стоит, скорее, на обочине?
— Она до сих пор не вписалась в европейскую, хотя какие-то достижения, безусловно, есть. Ситуация довольно трудная: есть сильные антирусские тенденции, которые мешают культурным связям, контактам и взаимному проникновению. Однако процесс утверждения нашего искусства всё равно идет — никуда не денешься. Мы не лучше — мы другие.
— Чем наша живопись могла бы обогатить европейскую?
— Своим к ней отношением. Если мы его действительно сумеем доказать и выразить, то обогатим искусство, дадим возможность увидеть то, чего раньше не замечали и не понимали.
— Какие-то успехи у нас есть? 500 картин российских художников, включая ваши, несколько лет назад пополнили собрание Центра Помпиду.
— Несомненно. То, что две мои картины — «Слава КПСС» и «Вход. Входа нет» — в постоянной экспозиции, — это серьезно, о чем-то говорит.
— Там под одной крышей и ваши работы, и работы Олега Кулика. Их что-то объединяет?
— На первый взгляд, не вижу, но, наверное, что-то объединяет. Для классического искусства важен результат — картина, скульптура, какой-то объект. Для Кулика же главное — акция, действие как таковое, процесс — как его перформанс с собакой, который не предполагает никакого законченного художественного образа.
— Несмотря на все поиски и эксперименты, картина сохраняет свои позиции под напором contemporary art?
— Не вижу, чтобы она их сдавала. Наоборот, различные открытия, интерес к картине дают возможность показать ее новые пространственные возможности.
— В середине октября, Бог даст, в парижском выставочном зале Пети Пале откроется ретроспектива Ильи Репина. Французы плохо знают нашего знаменитого художника. Оценят ли здесь его?
— Репин — фигура, которая как раз очень отмечена литературностью, и я не уверен, что сквозь нее французам удастся увидеть в его картинах что-то другое.
— Каждый год вы c женой совершаете паломничество во Флоренцию. Вам ближе Пьеро делла Франческа, творивший в XV веке, или же ваш современник Илья Кабаков?
— Конечно, Пьеро делла Франческа. Мне было близко то, что Кабаков делал в прошлом, но не то, что делает в последние годы. Мы с ним очень далеко разошлись.
— Есть ли у вас единомышленники среди современников?
— Моим ближайшим другом, единомышленником и союзником всегда был Олег Васильев (умер в США в 2013 году. — «Известия»). Считаю его великим русским художником, лучшим из моего поколения. К сожалению, он до сих пор еще не оценен, как того заслуживает. Он не был человеком практичным, занимался не своей карьерой, а своим делом. Для меня творческая связь с Олегом была бесценна. Таких единомышленников может больше и не быть. Пусть будет один — этого достаточно.
— Одна из ваших последних работ, которая еще нигде не выставлялась, называется «Дверь открыта — диалог с Веласкесом». Для кого она открыта? Куда ведет?
— У Веласкеса в картине «Менины» изображена зала с придворной жизнью, в зеркале отражаются король и сам художник, а на заднем плане стоит человек. Он открывает дверь, за которой что-то есть. Я же попытался показать жизнь, землю и небо с облаками. У меня тот же персонаж открывает дверь, откуда идет свет. Там и есть настоящий мир и настоящая жизнь. Туда может пройти всякий, кто захочет — это зависит от каждого из нас.
Эрик Булатов родился в Свердловске (сейчас — Екатеринбург). Окончил Московский художественный институт им. В.И. Сурикова. Своим учителем считает Владимира Фаворского. Работал в детских издательствах вместе с Ильей Кабаковым и Олегом Васильевым. В Цюрихе в 1988 году прошла первая персональная выставка, которая затем была показана в Центре Помпиду и в других крупнейших музеях мира. Участвовал в Венецианской биеннале. Жил в Нью-Йорке, а затем переехал в Париж. Первая ретроспектива прошла в Третьяковке в 2006 году. Некоторые работы вошли во французские школьные учебники. Действительный член Российской академии художеств.
