Дидона и о ней: Большой театр спел гимн феминизму
Шум прибоя и вой ветра. Дьявольский хохот и трагическое ламенто. Большой театр впервые в своей истории представил самую знаменитую британскую оперу. «Дидона и Эней» Генри Перселла (копродукция с Международным оперным фестивалем в Эк-ан-Провансе) прозвучала в постановке дирижера Кристофера Мулдса и режиссера Венсана Уте. «Известия» оценили масштаб нового спектакля.
Просвещенная Европа узнала о Дидоне и Энее из четвертой песни «Энеиды» Вергилия и почти сразу оценила яркую театральность истории. Встреча троянского героя с карфагенской царицей и последовавшие за этим душераздирающие события легли в основу множества пьес, опер и произведений живописи. По иронии судьбы до наших дней дошло одно из самых скромных (по размерам) прочтений Вергилия. В 1688 году композитор Генри Перселл и либреттист Наум Тейт написали одноактную оперу для пансиона благородных девиц в Челси, где в дополнение к хорошим манерам девушки должны были демонстрировать умение петь и танцевать. Учебный опус предварял верноподданнический пролог, а завершало моралите: благонравным юницам советовали не забывать о коварстве мужчин.
Со временем пролог и эпилог были утрачены, а опера стала одним из знамен аутентизма — так именуется желание исполнять старинную музыку, как ее исполняли в стародавние эпохи, невзирая на то что инструменты, артисты и публика уже давным-давно другие.
К счастью, Большой театр избежал этого поветрия и поставил «Дидону» в полном соответствии с нынешними реалиями. Барочную камерность сменил эпический масштаб, а тема мужского коварства и женской самоотверженности исчезла вовсе. Более того, сегодняшняя «Дидона» стала ни много ни мало гимном феминизму. События здесь вершат сильные женщины, удел мужчин — повиноваться их воле. Ради этой концепции режиссер Венсан Уте вернул в оперу пролог, но не верноподданнический, а исторический.
Под рокот шторма женщина с Кипра (актриса Сэсэг Хапсасова) рассказывает о вдове финикийского жреца Элиссе — Дидоной, в переводе с нумидийского «странствующей», она станет позже. Спасаясь от убийц мужа, Элисса созвала воинов на поиски нового города, а на пути к Карфагену завернула на Кипр, где заманила на свои корабли местных девушек и отдала их в наложницы финикийцам.
После такой предыстории о кроткой вдовице, тоскующей по своему единственному, приходится забыть. И действительно, зрительскому взору является властная женщина в ярко-алом одеянии (Анна Горячева), этакий сгусток силы и страсти на фоне невыразительной массовки. Однако именно массовка, народ Карфагена, в итоге наказывает царицу за совершенные злодеяния. Со сцены вершащие правосудие граждане практически не сходят, разве что позволяют Дидоне умереть в относительном одиночестве (пара верных подруг не в счет). В лидерах у них — похищенные киприотки, обратившиеся в ведьм и пославшие ложный сигнал Энею.
Но где же сам героический троянец? Одетый в шинель времен Первой мировой, он вписывается в панораму хорошо замаскированным бойцом — его практически не видно. Всё внимание пламенеющей Дидоне. Это вам не Бродский: «Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море». Здесь деятельный персонаж — Дидона. Эней приходит и уходит, не посягнув на ее самодостаточность.
Интересно, что Перселл словно предвидел феминистский уклон режиссера — лишил героев любовного дуэта, где женщина в роли ведомой, и отдал Дидоне в разы больше музыки. Плюс к этому резковатое меццо Анны Горячевой намного мощнее деликатного баритона Жака Имбрейло: свою финальную арию When I am laid in earth («Мне в землю лечь») она поет с почти веристским напором. Свел их героев случай — оба странники-изгнанники, а развела судьба: Дидона от скитаний устала, Эней еще нет.
Кстати, о скитаниях. Этот романтический мотив в постановке, возможно, самый привлекательный. Волею сценографа Орели Маэстр зритель наблюдает за действием, как будто находясь в море. На сцене фронтально к публике расположена массивная каменная конструкция — нечто среднее между набережной и верфью. Ведьмы спускаются с колосников в чем-то напоминающем остов корабля. И герои, и их окружение постоянно всматриваются в морскую даль (читай: в зал), откуда, видимо, и ждут решения своих в принципе неразрешимых проблем. Зал может помочь только сочувствием — и надо отдать должное постановщикам: в этом спектакле трудно остаться бесстрастным наблюдателем. Хотя от барочной эстетики его создатели и удалились, но к человеку явно приблизились.
