Пугало — лучший друг женщины: записки эротического примитивиста
В новом сборнике сочинений Дениса Осокина много женщин, шаманства, многоярусных миров и настоящей клюквы. В запутанной паутине слов, образов и смыслов разбиралась критик Лидия Маслова, выбравшая это издание в качестве книги недели «Известий».
Денис Осокин
Огородные пугала с ноября по март
Москва: Издательство АСТ, 2019. — 528 с.
Под обложкой свежеизданного сборника Дениса Осокина можно обнаружить как известные тексты (включая «Овсянок», «Небесных жен луговых мари» и «Ангелов и революцию», экранизированных Алексеем Федорченко) так и новые, никогда не выходившие в формате бумажной книги. Всё это довольно полное собрание сочинений остроумно сверстано аккуратными столбиками-брикетиками, поэтому воспринимается как единое целое, где дихотомия «старое–новое» во многом теряет смысл.
Ощущение монолитности усиливается привычкой автора датировать свои тексты произвольно: захочет — поставит «2005», а захочет — «1923» или «1956»; а также писать без заглавных букв, так что, зачитавшись, не всегда и заметишь, где один текст начинается, а другой кончается. При этом Осокин называет даже самую миниатюрную вещь книгой или хотя бы книжечкой — действительно, многие из них напоминают записные книжки или дневники филолога-фольклориста, каким он и является по университетскому образованию в его любимой Казани.
Денис Осокин
Это не единственный из любимых, чаще всего приволжских, но и не только, городов Осокина. И чтобы никому не было обидно, он все их пишет с маленькой буквы, как и имена многочисленных женщин, которыми буквально наводнены его книги.
Заглавным буквам, однако, удалось прокрасться в аннотацию: «По словам самого автора — он пишет ПравдуПреправду, которая сильнее, нужнее и нежнее Правды». Эта самоидентификация Правдолюба капслоком немного настораживает, особенно после рискованного признания «а внутри у меня клюква», которое писатель делает в первом же тексте сборника — «ветлуга». Но это клюква в хорошем, прямом, природно-ягодном смысле слова, а не в переносном.
Впрочем, у Осокина своя оригинальная система переносных смыслов, которую можно увязать с различными магическими языческими системами, например, с шаманским представлением о трехуровневой реальности, которая делится на верхний, средний и нижний миры.
Читателю скорее иронического, нежели романтического склада, безусловно, интересней будет в нижнем мире (или в антимире), где Осокин разоблачает демоническую природу различных явлений. И ладно бы только революционных наркоматов («в народном комиссариате по военным делам вас — естественно — сразу застрелят. подниметесь по крыльцу, переступите через порог, скажете 'здравствуйте' и получите пулю в лоб. а что — все правильно — чего вы еще хотели? сюда идут одни самоубийцы оставляя в домах записки 'пошел в наркомвоен. никого не виню' или наоборот 'это вы виноваты катенька — будьте прокляты с*ка'»), но ведь еще и безобидных с виду библиотекарей. Им посвящен увлекательнейший чернокнижный трактат о том, как следует с ними обращаться настоящему колдуну, чтобы не пострадать от контакта. Самая простая из множества хитроумных и парадоксальных рекомендаций: «при входе в любую библиотеку обязательно надо сказать слово ж*па».
Ну а для тех, кого это эротическое заклинание смущает, предусмотрен верхний мир с птичками и цветочками. Практически вся обильно представленная в экологически чистом осокинском универсуме флора и фауна наделена переносным смыслом и способна служить заклинанием, как, например, в «анемонах»: «свете нравятся анемоны. но не как цветы — света цветы не очень и любит. света думает что анемоны означают гораздо большее. анемоны как слово — это какой-то пароль». Символизирующие любовь анемоны у Осокина — как покемоны, которых можно поймать везде: «в перемышле в перми в брашове анемоны выстилают поребрики — и на крышах такси — и билетные кассы».
Но больше всего их в румынском городе Рэдэуци, которому в творчестве Осокина выделено особое место — в частности, ему посвящена одна из ранее не печатавшихся на бумаге вещей в нынешнем сборнике, о которой опять-таки сложно говорить как о старой или новой. Это «возвращение в рэдэуць», стихотворение, которое, по словам самого Осокина, он писал дольше, чем какой-либо другой текст в своей жизни, и потому датировал его для разнообразия в реалистической манере: 1995–2013. Автор определяет это элегическое стихотворение как «реквиемообразное»: «я над прутом // уроню надежды. // а одежды подарю сирету. // мои вены, крученые прежде, // расшнурую распущу по ветру».
Как бы ни старался обмануть и провести время писатель, придумывающий фантастические датировки, якобы живущий в своем эксклюзивном магическом хронотопе и неподвластный туповатому линейному времени, тем не менее неумолимый календарь подействовал и на Осокина, накрыв его волной какой-то усталой грусти, звучащей не только в «возвращении в рэдэуць», но и в стихе, который так и назван — «календарь».
Словно поняв, что календарю бессмысленно сопротивляться, а спокойнее и приятнее с ним дружить, поэт слагает ему настоящую оду, завершающуюся с фирменным осокинским эротическим уклоном, который в общем-то не разбирает одушевленных и неодушевленных предметов: «и когда нам нужна вода // и когда нам друг нужен мудрый // и когда нам нужна еда // и пролеты над тундрой // и когда нам нужен фонарь // и нужно вылечить спину – // мы целуем тебя, календарь. // в самую середину».
Подобные тихие всплески светлой печали рискуют немного затеряться на фоне обильно представленных в книге прежних стихов Осокина, написанных в гораздо более молодецком настроении, которое ничуть не отменяет философской и психологической тонкости: «в половине четвертого дня // мы проснемся // поглядим в окно на // казань улыбнемся // из-под стула // достанем ружье // пальнем из окна // в дверь туалета // а куда нам стрелять еще // ради радости лета?»
Это чудесная зарисовка из стихотворения «верхний услон» (1927), в котором фигурирует и один из ключевых, практически вездесущих образов (а точнее, персонажей) поэтики Осокина — пугало. Оно же выступает главным героем давшей название сборнику книги «огородные пугала с ноября по март», вполне заслуживающей того, чтобы освежить ее в памяти или впервые открыть для себя оригинальный примитивистский секс-символ: «женщинам хорошо — им всегда сочувствуют и помогают огородные пугала. влюбчивые уж больно. неинтересных женщин для пугал нет».
