Под управлением любви: почему мы до сих пор слушаем Булата Окуджаву
95 лет назад, 9 мая 1924 года, родился Булат Окуджава. Журналист Алексей Королев для «Известий» вспомнил, как складывались отношения писателя с властью и историей и почему Окуджаву можно назвать последним русским бардом.
Бумажный солдат
В 21 год дата его рождения приобрела особый символизм для целой страны, и, кажется, Булат Окуджава этот символизм прекрасно понимал. Тема войны в его творчестве никогда не занимала столько места, сколько у тех же «лейтенантов» — Бакланова, Васильева, Быкова, — но так уж вышло, что едва ли не главную советскую песню о Великой Отечественной суждено было написать именно Окуджаве.
Булат Окуджава на даче в Солослово
Фронтовая биография Окуджавы на самом деле довольно коротка: три месяца под Моздоком в составе минометной бригады 254-го гвардейского кавалерийского полка. В середине декабря 1942 года он был ранен и на передовую более не вернулся, служил в Закавказье. Злопыхатели еще в 1990-е полюбили ставить это ему в вину, меряя жизненный опыт простым сложением календарных единиц: мол, маловато для обобщений. Это, разумеется, запрещенный прием: и потому что на фронте зачастую день идет за год, и потому что Окуджава в буквальном, физиологическом смысле успел пролить за Родину кровь. Впрочем, отдав дань юношеской памяти в первой — и лучшей — своей прозаической книге «Будь здоров, школяр!», Окуджава сосредоточился на совсем других исторических горизонтах.
Наиболее уютно ему, разумеется, было в веке XIX. Декабристы, жандармы, коллежские регистраторы, дуэлянты-флигель-адъютанты — здесь Окуджаве вдоволь хватало материала и для аллюзий, и для иллюзий. Когда вчитываешься в того «Бедного Авросимова», то вдруг с пугающей ясностью начинаешь понимать, как нравилась Окуджаве та Россия — сколько бы он ни извел слов, описывая пресловутую «удушливую атмосферу доносительства». С доносительством, впрочем, всё было в порядке и в окружавшей Окуджаву действительности — только без кавалергардов, чей век недолог, и покрытых шрамами генералов свиты.
Туда, во времена Николая I, путь автора «Сентиментального марша» был извилист. «Комиссарами в пыльных шлемах» упорно пытаются задеть не столько самого поэта, сколько его поклонников, забывая, что песня написана аж в 1957 году. Да, для того чтобы сыну репрессированного сохранить романтическую влюбленность в революцию, мало одного XX съезда — скажем, тот же Василий Аксенов, обладавший схожим социальным происхождением, этого увлечения вполне счастливо избежал. Но Окуджава был человеком цельным — если идеалы, в которые он верил, были симфоничны не только разночинцам николаевского времени, но и его собственному отцу, комиссару Красной армии и секретарю Тбилисского горкома, то отчего бы эти идеалы не воспеть?
Глоток свободы
18. XI. 72. Б. Окуджава:
В течение ряда лет некоторые печатные органы за рубежом делают попытки использовать мое имя в своих далеко не бескорыстных целях.
В связи с этим считаю необходимым сделать следующее заявление: критика моих отдельных произведений, касающаяся их содержания или литературных качеств, никогда не давала реального повода считать меня политически скомпрометированным, и поэтому любые печатные поползновения истолковать мое творчество во враждебном для нас духе и приспособить мое имя к интересам, не имеющим ничего общего с литературными, считаю абсолютно несостоятельными и оставляю таковые целиком на совести их авторов.
Поэт Булат Окуджава выступает в бывшей гостиной дома Трубецких в Доме-музее декабристов в Иркутске на литературно-музыкальном вечере, посвящённом первым русским революционерам
Это известное «покаянное» письмо в «Литературку» — идеальная иллюстрация взаимоотношений Окуджавы с властью. Никаким покаянием тут, разумеется, даже не пахнет (извинялся Окуджава в том числе за «тамиздатовскую» публикацию «Бедного Авросимова», который через год вышел в серии «Пламенные революционеры»), простое соблюдение правил игры. Власть платила Окуджаве тем же — да, била и иногда довольно крепко (его даже исключили из партии — жесткая кара, но, правда, недолгая), поддушивала (книги стихов не выпускали почти десять лет), но не отталкивала. Окуджаву кормил кинематограф, его пластинки выходили на «Мелодии». Взамен поэт не делал резких движений: не подписывал (после 1967 года) коллективных писем, не участвовал в проектах вроде «Метрополя» (впрочем, по версии Аксенова, это было связано с личной драмой: пришлось спасать сына от тюрьмы), будучи за границей, принципиально не делал резких заявлений. Это замечали не только в соответствующих органах, но и в зарубежье, которое — особенно политизированная его часть — Окуджаву вообще не слишком жаловало. Неистовый Довлатов бушевал (правда, в частной переписке): «Тут из Германии по радио выступал Окуджава. Позор! Взрослый мужчина невнятно бубнил о красотах Баварии. О серьезных вещах — ни звука. Это ли не рабство и галера? Сейчас помыслить жутко, что можно было так существовать». Впрочем, здесь уместно говорить не о конформизме, а о той же цельности мировосприятия: в эмиграции Окуджава, едва ли не единственный из шестидесятников (на ум еще приходит разве что Рождественский), непредставим абсолютно.
Писатель у микрофона
Чуть ссутулившаяся к микрофону фигура, левая нога на табуретке, слегка развернутая к себе гитара, чтобы было удобно большим пальцем зажимать басовые струны (в любой музыкальной школе за такое бьют по рукам). Классический портрет Окуджавы — и хирургически точная иллюстрация его места в русской словесности. Проза его давно уже проходит по ведомству истории литературы — она ни в коем случае не плоха, просто неуникальна. А вот песни — это совсем другое дело. В них много граничащей с инфантилизмом наивности, они не всегда вневременны и зачастую избыточно моралистичны и образны. Но то и дело — на самые разные причем темы — в лирике Окуджавы вдруг проступало что-то истинно вечное. Безысходность («Простите пехоте») и отчаяние («До свидания, мальчики»), одиночество («Молитва Франсуа Вийона») и творчество («Я пишу исторический роман»), дружба («Кабинеты моих друзей») и любовь («Песенка о голубом шарике»).
К песням под гитару Окуджава относился с сугубой серьезностью, несколько даже комичной: «Поэзия под аккомпанемент стала противовесом развлекательной эстрадной песне, бездуховному искусству, имитации чувств. Она писалась думающими людьми для думающих людей». Немного удивительное заявление из уст автора песни «Женюсь, какие могут быть игрушки», но парадокс в том, что именно Окуджава имел право на такие ремарки. Он не был пионером «авторской песни», не был профессиональным певцом или композитором (хотя о музыке «Нам нужна одна победа» восторженно отзывался Шнитке, а «Союз друзей» пела Джоан Баэз). Он был именно поэтом, декламирующим свои стихи под аккомпанемент в две минорные и одну мажорную тональности. (Впрочем, свое едва ли не лучшее стихотворение «Счастливчик Пушкин» Булат Окуджава всегда читал без гитары, как делал и Высоцкий с «Памяти Василия Шукшина»; петь про смерть всерьез, наверное, всё же очень страшно.) Не будучи первым русским бардом, Окуджава стал последним — после него в руки гитару брали уже исключительно пишущие тексты певцы. Время поющих поэтов ушло.
