Растворившийся гений: почему Юрий Олеша стал футбольным репортером
Юрий Карлович Олеша, один из главных писателей Советской России предвоенного периода, родился 19 февраля (3 марта по новому стилю) 1899 года. В день 120-летия автора «Зависти» и «Трех толстяков» «Известия» вспоминают о его вкладе в отечественную литературу.
Судьба-индейка
Олеша прожил шестьдесят с небольшим — для русского литератора в кровавом ХХ веке это само по себе успех. Другое дело, что жизнь эта делится на две приблизительно равные по продолжительности части: первую прожил самый талантливый, вероятно, писатель своего поколения, вторую — полузабытый автор одной удачной детской книжки, пропивающий в буфете Дома литераторов гонорары от случайных переводов с туркменского. Впрочем, по законам жанра посмертная судьба Олеши оказалась едва ли не счастливей даже его молодости: статус классика он обрел мгновенно, как только был перечтен заново. (Справедливости ради, начало этой своеобразной реабилитации Олеша успел увидеть собственными глазами.)
Он родился в Елисаветграде в семье более польской, нежели русской, и по остроумному замечанию современного исследователя должен был в этом Елисаветграде окончательно обрусеть, да вот только родители переехали в Одессу. Самый космополитичный город империи оказался идеальной питательной средой для будущего писателя. Впрочем, из многочисленных одесс того времени — русской, украинской, еврейской, европейской — Олеша воспитан был только первой и последней. («В Одессе я научился считать себя близким к Западу. В детстве я жил как бы в Европе».)
«Русским европейцем» Олеша остался навсегда — только не в высокопарном смысле этих слов, а в тривиально-бытовом. Он, например, обожал футбол (для русского писателя, обыкновенно к спорту равнодушного, черта нечастая), играл в юности за свою гимназию на первенство города и сохранил память об этом на всю жизнь. Проучившись недолго в университете, он выбрал ремесло журналиста — довольно обычное дело в послереволюционной России для лояльного (или равнодушного политически) интеллигента. Гражданскую войну провел в Одессе, видимо, тщательно отстраняясь от внешних бурь — в отличие от своих друзей — Катаева, деникинского офицера и белого подпольщика, и Багрицкого, красного партизана. Начинал в «Бюро украинской печати» и ЮгРОСТА, год провел в Харькове, а в 1922 году вместе с Катаевым перебрался в Москву. Работать они пошли, разумеется, в «Гудок».
Шумим, братцы!
Четвертая полоса газеты «Гудок» — советский «Арзамас», это общеизвестно. Катаев, Ильф, Булгаков, Бабель, Багрицкий, Паустовский, «самые веселые люди в тогдашней Москве» по замечанию последнего. Публиковались на четвертой полосе в основном фельетоны и читательские письма, чаще всего — перелицованные до неузнаваемости и снабженные заголовками вроде «Шайкой по черепу» или «И осел ушами шевелит». Юрий Олеша был в этой компании не просто равным — первым. «Мы потонули в сиянии его славы», впоследствии напишет об Олеше-фельетонисте ревнивый Катаев. Рука об руку с успехом шло и материальное благополучие: «За каждый фельетон мне платят столько, сколько путевой сторож получает в месяц. Иногда требуется два фельетона в день». Советский литератор периода НЭПа — это блистательный шумный драчливый гуляка, битком набитый деньгами. Наилучшим образом всё это описано, разумеется, у Катаева в книге «Алмазный мой венец», которая, кроме всего прочего, — важнейший (хотя и небеспристрастный) источник знаний о Юрии Олеше.
Писать прозу Олеша начал еще в Одессе, но настоящая гигантская слава пришла после «Зависти». Роман этот — первый по-настоящему важный и великий текст о новой России и ее людях, написанный благонадежным, но критически мыслящим человеком. В этой России, по мысли Олеши, есть и «лишние люди» (главный герой Николай Кавалеров), и «хозяева жизни» (Андрей Бабичев), и социальное, и эмоциональное дно, и неустроенность, и горе. Но помимо сложной онтологической основы, у «Зависти» есть еще одно достоинство: это просто виртуозно написанный текст. Никто так не обращался в советской литературе с метафорами, как это умел Олеша. Ну а по части натурализма в описаниях ему не было равных и во всей предыдущей русской литературе.
Через год после «Зависти», в 1928-м, выходят «Три толстяка» (написаны они были, впрочем, за четыре года до), книга, обеспечившая Олеше громадную славу уже не только у одних критиков, но у самого широкого читателя. Кстати, многие забывают, что критика как раз приняла сказку довольно холодно (зато ее энергично защищал Мандельштам), обвиняя автора в переизбытке образности и чрезмерной любви к описанию вещей при аналогичном невнимании к людям. Еще спустя три года выходит «Вишневая косточка», сборник рассказов, в которых Олеша поднимается до истинно бунинского уровня. В возрасте 32 лет писатель Юрий Олеша исчезает.
Некрасиво уйти
О причинах, приведших к тому, что в энциклопедиях тактично называют «более не создает цельных художественных произведений»,единого мнения нет.
Есть версия вульгарно-политическая. Олеша действительно не вписался в новую художественную реальность , каялся на первом съезде Союза писателей в каких-то невероятных грехах («Николай Кавалеров — это я»). Но его не репрессировали, даже не лишили куска хлеба: он писал сценарии, статьи (в том числе о футболе), рассказы, а кочующая из источника в источник фраза «про запрет на публикацию и упоминание» — просто выдумка. «Три толстяка» спокойно переиздавались, на книжку 1940 года Лидия Чуковская откликнулась рецензией в журнале «Детская литература» (ругательной, впрочем). Бабель, в 1937 году отвечая на вопрос какой-то анкеты, в числе крупнейших современных писателей называл и Олешу. То есть удачливым совписом подобно своему другу Катаеву Олеша не стал, но и полным изгоем явно не был.
Вторая версия может быть условно названа «фрейдистской». Всю жизнь Олеша страдал от неразделенной любви — правда, к нескольким женщинам. Валентина Грюйзанд ушла от него к Евгению Петрову, Серафима Суок (одолжившая свою фамилию в качестве имени одной из героинь «Трех толстяков») — к Владимиру Нарбуту. Драматизм личной жизни Олеши и ее влияние на творчество писателя исследователям кажется бесспорным. Но строить на этом превращение автора «Зависти» в футбольного репортера «Вечерки» всё же немного странно.
Есть и третья версия. Ее редко озвучивают публично и наверняка мало кто из литературоведов ею занимается. В лучшем случае говорят о магнетической «лени» писателя (о чем много сказано в третьей большой книге Олеши, посмертной, «Ни дня без строчки»), о его любви к устным рассказам, застолью и пьянству — вещам, действительно мало способствующих литературному труду. Представляется, однако, что всё это — вплоть до пагубных привычек — не причина, а следствие. Никто не знает, как появляется гений. И почему мы говорим о гениальности как о константе. «Пушкин — гений», «Толстой — гений». Это всё правда. Но что если предположить, что иногда, редко, но гениальность берет и пропадает? Не растворяется в рутине, не оборачивается суицидом, а просто исчезает, словно ее и не было никогда? И так ли уж это драматически критично для нас (для самого художника понятно, что да), если у нас всё равно остаются «Зависть», «Три толстяка» и «Вишневая косточка»?
