Эймунтас Някрошюс: молчаливый человек, говорящий метафорами
Сегодня Эймунтасу Някрошюсу исполнилось бы 66 лет. Увы, вместо поздравлений коллеги режиссера делятся сегодня воспоминаниями о нем — выдающийся театральный деятель не дожил всего сутки до дня рождения. «Известия» собрали отзывы соратников по цеху.
Григорий Заславский, ректор РАТИ (ГИТИС)
Это потрясение и тяжелейшая утра. Эймунтас Някрошюс был одним из тех людей, которые очень сильно повлияли на европейский театр 1990-х и 2000-х годов.
С одной стороны, он открывал миру литовскую театральную манеру и мир литовского человека: его взгляд на мир из Литвы, с ее совершенно определенным хуторским мироустройством. С другой — Някрошюс, конечно, был человеком русской театральной школы. Он учился в ГИТИСе и, хотя был не самым прилежным учеником Андрея Александровича Гончарова, до конца дней сохранил благодарность и к школе, и к Москве, сделавшим из него режиссера.
В нем навсегда сохранилась какая-то неисчерпаемая увлеченность русской литературой, русскими писателями, русской прозой, пьесами… В том, как он входил в эти пьесы, конечно же, было это потрясающее, потрясавшее меня и всех зрителей, совершенно взрывное сочетание каких-то очень простых образов. Буквально из земли, воды, дерева и огня на сцене вдруг рождались образы, которые говорили о жизни и о смерти. Конечно, любой великий режиссер в театре говорит о жизни и о смерти. Но Някрошюс говорил обо всем об этом, находя какие-то очень простые и одновременно совершенно зачаровывавшие метафоры.
Каждый, кто видел его спектакли, навсегда запоминал то, как уходил на дуэль Тузенбах в его «Трех сестрах», или каким был Моцарт, увиденный Някрошюсом в «Маленьких трагедиях» Пушкина, и Лопахин в исполнении Евгения Миронова в одном из спектаклей, который Някрошюс поставил в России. Приглашали его не раз и не два…
Он работал трудно, работал непохоже на многих других режиссеров. Повторяю — он, конечно, же был по-настоящему великим режиссером, много определившим в театре конца XX — начала XX века, был человеком, повлиявшим не только на литовский театр, но и на русский, на европейский, а значит, и на мировой.
Сергей Безруков, народный артист России, худрук Московского губернского театра
Ушел еще один гигант мирового театра — великий режиссер Эймунтас Някрошюс... Ему было всего 65. Невосполнимая потеря! Рад, что жил с ним в одно время... Счастлив, что удалось соприкоснуться с мастером на нашем Летнем фестивале губернских театров, где он проводил свою лабораторию. Жаль, что не удалось поработать с ним как с режиссером... Светлая память.
Максим Пастер, певец, солист Большого театра
Я работал в двух из трех постановок Эймунтаса Някрошюса в Большом театре – «Макбет» и «Дети Розенталя». У режиссера очень театральная семья. Художником по костюмам в его спектаклях была супруга Надежда Гультяева, сценографом — сын Мариус. Они творили все вместе, очень слаженно.
Может, кому-то покажется это несуразицей, но работать с Някрошюсом должен был тот человек, кто с ним как с режиссером давно знаком. Если артисты не знали его стиля, его метода работы, то они не могли понять, что он требует от них. Ведь Някрошюс практически ничего не объяснял. Он общался с нами на своем языке, который мало кто понимал. И я не имею в виду литовский. Свой, художественный язык. Не все понимали его.
Эймунтас рассказывал нам географию спектакля: «Выйдите оттуда, пройдите сюда, постойте здесь». Тем самым он отдавал тебе инициативу и наблюдал, что ты сделаешь. Как он выруливал на то, чего он ожидал и хотел от артистов, если честно, для меня — загадка. Его любимая фраза за те две постановки, что я с ним работал, — «черт его знает» и «как-то так». Когда он ставил спектакль, в кулуарах люди между собой говорили: «Да не, это полная ерунда». Но в конце концов эта «ерунда» каким-то неведомым образом выстраивалась в потрясающее действо. Это было очень интересно. Для меня работа с Эймунтасом Някрошюсом стала грандиозным опытом.
Чтобы понять, как он добивается результата, я специально ходил на его шестичасовой «Вишневый сад». И там я увидел, как взаимодействуют его актеры. Каким-то восьмым, девятым, десятым чувством они проникались друг другом.
В то время, когда он ставил оперу Десятникова «Дети Розенталя», либретто к которой написал Владимир Сорокин, постановку подвергли серьезной критике. Депутаты пытались запретить ее. Но это, скорее всего, было их самопиаром. Не было в опере никакой чернухи.
Алексей Бартошевич, доктор искусствоведения, профессор РАТИ (ГИТИС)
Ничего нового не скажу, если отмечу, что смерть Эймунтаса Някрошюса — это очень большая потеря не только для театра литовского, что понятно, не только для российского театра, но это утрата и для мирового театра, поскольку Эймунтас принадлежал к очень немногочисленной, очень избранной когорте великих режиссеров.
Это был режиссер-поэт, который видел мир в метафорах. И его сценические метафоры действовали с огромной силой. После его спектаклей люди выходили с некоторым головокружением, потому что перед ними только что в течение нескольких часов развертывалась цепь поэтических образов такой философской глубины и такой неопровержимой силы, что в театре с таким приходится редко встречаться. Я не могу забыть один из его шедевров — «Отелло». Этот гениально придуманный танец смерти — танец Отелло и Дездемоны. Да, это был танец, вместе с тем это был трагический взрыв на самом пороге смерти.
Может быть, у Някрошюса, который был человеком очень нездоровым, сложились особые отношения с тем, что называется «небытие». Он его чувствовал, он его предчувствовал, как мне казалось. Скажем, в финале «Макбета» все люди обращались с молитвой о помиловании, с Miserere, и тогда из темноты подмостков, из глубины сцены вдруг возникал яркий ослепительный луч, который надвигался на людей, и это было явлением Бога, это было явлением Страшного суда. Някрошюс, как настоящий человек литовской культуры, человек очень близкий к крестьянским, народным основаниям этой культуры, позволял себе общаться с самыми существенными, самыми основными категориями жизни и смерти. Одним словом, это огромная утрата. Как жаль, что его больше нет с нами!
Сергей Шуб, генеральный директор театра-фестиваля «Балтийский дом»
Мое первое зрительское знакомство с Эймунтасом Някрошюсом связано с его спектаклями в Молодежном театре Вильнюса — около 30 лет назад коллектив приехал на гастроли в Театр имени Комиссаржевской. Помню «Квадрат», «Дядю Ваню», «И дольше века длится день…». Я, как и все в зале, был поражен эти непривычным театральным языком: очень плотным, метафоричным, образным, вместе с тем в постановках Някрошюса были потрясающие актерские работы.
Позже, в 1994 году, мы пригласили Някрошюса на фестиваль «Балтийский дом» со спектаклем «Маленькие трагедии» только что созданного театра Meno Fortas; и далее почти каждый год привозили на фестиваль его спектакль. А «Балтийский дом» 2007 года и вовсе был посвящен Мастеру и назывался «Весь Някрошюс»: мы постарались привезти всё, что на данный момент шло в постановке Эймунтаса. И этой осенью зрители «Балтийского дома» видели «Цинк (Zn)» по прозе Светланы Алексиевич. Приехал и сам Някрошюс, и мы с ним обсуждали планы. Он хотел собрать свою старую актерскую команду, чтобы поставить, например, Шекспира; вспомнил про «Короля Лира», за которого брался не единожды, но так и не доводил до конца.
Как директор отмечу, что Някрошюс был человеком абсолютно контактным, с ним легко можно было договориться. Он никогда не требовал огромных гонораров, номеров люкс, особого питания. Правда, он очень любил миноги и мы старались его угостить ими. И очень полюбил Кронштадт, ему нравилась эта суровая архитектура.
Когда возникали напряженные ситуации, Эймунтас выходил из них спокойно и с достоинством. Скажем, мы как-то привезли на фестиваль «Чайку», поставленную Някрошюсом для камерной сцены в итальянском городе Прато. Итальянская сторона не предупредила режиссера, что камерный спектакль будет продаваться на большой зал. Някрошюс был шокирован, но ему понадобилась одна петербургская репетиция. Зашел в зал и вышел через 12 часов, и спектакль оказался переделанным, с другим способом существования актеров: уже не интимным, а площадным.
Мне кажется, секрет громадного успеха Някрошюса в том, что он так органично и мощно соединил традицию русского психологического театра — Эймунтас ведь учился в ГИТИСе у Андрея Гончарова — с метафорическим языком, с элементами, возможно, языческой культуры, вспомните, как важны в его спектаклях стихии: огня, воды, воздуха… Всё это и породило особое качество театра, который мы называем театром Эймунтаса Някрошюса.
Владас Багдонас, актер, лауреат Государственной премии СССР
Когда Эймунтас Някрошюс — тогда молодой парень — ставил в Молодежном театре Вильнюса «Квадрат», где должен был играть и я, ему пришло в голову, что спектакль должен вырасти из переписки героев, и он предложил актерам писать друг другу письма от имени их персонажей. Я написал одно, второе, третье. Написал, наверное, писем шесть, и все они были Някрошюсом отвергнуты. Я тогда ощущал себя уже солидным актером — всё же я старше Эймунтаса! — и, хлопнув дверью, ушел из этой работы. О чем потом жалел, ведь «Квадрат» был одним из лучших спектаклей Някрошюса. Но этот инцидент никак не повлиял на наши отношения, и я был занят в следующих его спектаклях.
И вот сейчас перед моими глазами проходит целая галерея моих героев у Някрошюса: Сальери, Отелло, Фауста… безусловно, Пиросмани, а именно со спектакля «Пиросмани, Пиросмани…» началась большая дорога Някрошюса в мир, которая становилась всё шире и шире. Но, пожалуй, моя самая любимая сцена — в «Трех сестрах», прощание Тузенбаха с Ириной и просьба принести кофе. Режиссер несколькими фразами объяснил, что надо делать, и я понял, что это гениально: Тузенбах ест с тарелки, потом ее вылизывает, потом раскручивает ее на столе, она крутится, крутится и падает. И Тузенбаха уже нет. Но надо сказать, даже в спектакле Някрошюса «И дольше века длится день…», где я был задними ногами верблюда и стоял под покрывалом, мне нравилось выходить на сцену!
Анна Яновская, актриса, режиссер
Однажды мне позвонили и сказали, что вся Москва пробуется к Някрошюсу на «Вишневый сад». Меня пригласили на пробы в его номер в гостинице. И перед тем как зайти, ассистенты дали совет: не начинать говорить, пока он сам не спросит. Ну, хорошо. Зашла. Он стоит у окна спиной ко мне. Я тоже стою и молчу. Режиссер смотрит в окно, потом на меня, опять в окно, и вдруг берет книгу со стола: «Что хочешь здесь играть?» — «Вообще-то мне нравится роль Ани, но для нее я уже старовата. Ей 17, а мне 30». Он задумался и сказал: «Старая, зато опытная». На этом разговор завершился. А потом мне позвонили и сказали: «Эмис утвердил тебя на роль Дуняши» (Эймунтаса все звали коротко — Эмис)».
Для Някрошюса постановка с российскими актерами была серьезным экспериментом. Большая пьеса, большой коллектив. К тому времени он поставил уже все пьесы Чехова. Остался лишь «Вишневый сад». Эмису удалось собрать вокруг себя потрясающую компанию: Евгений Миронов, Алексей Петренко, Людмила Максакова, Владимир Ильин, Инга Оболдина, Иван Агапов... Постановку выпускали в Центре на Страстном. И первая версия получилась длинной — шесть часов. На что Эмис сказал: «Длинный? Ну ничего. Бывают тонкие книги, а бывают толстые. «Войну и мир» тоже читают. Пьеса это предполагает — в ней четыре действия». И как-то так он это сказал, что мы поняли — ничего страшного. Будет длинный спектакль.
Режиссер вникал в мелочи создания образа. Например, для роли Дуняши для меня он придумал прическу. «Надо ей что-то такое яркое. У нас была знакомая бухгалтер, у нее волосы стояли дыбом». В итоге мне сделали такой клоунский образ. Мы много гастролировали по миру и по России с «Вишневым садом», и провинциальные гримеры смешно реагировали на эту находку. Долго смотрели на меня, молчали, а потом уточняюще, робко спрашивали: «Да? Вы точно играете Чехова? И вот так волосы вверх поднять? Оригинальное решение...»
С Эмисом вместе работала его супруга Надя. Его ангел-хранитель. На спектаклях она была и художником по костюмам, и сценографом. Он очень любил свою семью. Был хорошим семьянином, так его воспитали. Он многое умел делать по хозяйству. Мог забор поставить, мебель сколотить. Человек рукастый. Это нынче редкое для мужчин качество. Но при всей его домовитости, внешней строгости Эмис был тонко организованный, ранимый, творческий, достаточно закрытый человек. Новость о его уходе стала для меня личной трагедией. Я его очень любила...
