Юрий Лотман в своей книге «Сотворение Карамзина» писал: «Литература в России традиционно пользовалась высоким общественным авторитетом: писатель воспринимался как учитель общества. Особенно же это относилось к печатному слову. В XVIII веке печатное слово воспринималось читателем как некая санкционированная истина». Действительно, в нашем Отечестве художественная литература во многом замещала этические писания, учебники поведения и исторические труды. Написано в книжке — значит, так оно и было.
Многие полюбили истории писателя Довлатова про своих современников — полюбили до того, что два знаменитых писателя выходили на сцену, взявшись за руки, и клялись, что не били друг другу морды. Или не взявшись за руки — зная силу печатного слова, не буду утверждать.
Меж тем у нас есть пример писателя, переделавшего целую войну.
Лев Николаевич Толстой был великий писатель, и сила его в том, что как он написал — так и было на самом деле. Русское общество знает войну 1812 года по Толстому: сперва лето, наполеоновская армия идёт сквозь луга, потом как-то неожиданно все оказываются у деревни Бородино, затем пылает московский пожар, и, наконец, где-то в отдалении несчастные французы давятся на переправе, падая в ледяную воду Березины.
Это — война глазами читателя толстовского романа, в котором войны больше, чем мира. Куда-то проваливаются Смоленская битва и Малоярославец с Тарутино, не говоря уж о Заграничном походе, длившемся чуть не два года. Под Дрезденом войска коалиции, где Россию представлял Барклай де Толли, разбили. После произошла Битва народов под Лейпцигом, где разбили уже Наполеона, и цепочка других событий, в результате которых, как писал Пушкин, «мы очутилися в Париже, а русский царь — царём царей».
Но это заграничная история, а первая часть кровавой драмы, которая, собственно, и есть Отечественная война, изображается в массовом сознании тремя произведениями — стихотворением Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино», романом графа Толстого «Война и мир» и пьесой советского драматурга Александра Гладкова «Давным-давно». Гладков написал комедию, изображающую жизнь кавалерист-девицы Шуры Азаровой (и мимоходом изобрел поручика Ржевского, который потом наделал много дел с Наташей Ростовой и прочими героями «Войны и мира» уже в виде фольклорного персонажа).
Причем Гладкову пеняли за то, что он вольно обошелся с мемуарами Дуровой, а он писал в дневнике: «Поверит ли мне кто-нибудь, если я признаюсь, что не имел терпения дочитать до конца «Записки кавалерист-девицы» Надежды Дуровой? Да что там — дочитать: перелистал несколько страниц и бросил». Впрочем, и мемуары Дуровой неточны, да и ее история мало романтична и, быть может, осложнена психологически. Но такова сила литературы — зажили своей жизнью эти гусары, и именно по ним гусаров и представляют.
Масштаб Толстого, конечно, не сопоставим с гладковским. Толстой не переделал историю Отечественной войны, а создал ее наново. Когда вышел роман, были еще живы участники боев, которые стали гневно возмущаться. Но кому теперь слышен их голос? Разве что историкам да литературоведам.
У Толстого в конце войны маршал Ней вышел трусом — побросал пушки и людей и тайком бежал за Днепр. Но даже русские генералы писали о французском маршале, что он дрался как лев, прикрывая отход своих войск, а под конец вывел своих солдат по тонкому льду, причем сам пошел первым.
А вот Толстому нужно рассказать о бессмысленности военного мира и вообще о малой осмысленности действий людей и власти. И тогда он рассказывает историю мальчика Пети, который вместе с толпой хочет видеть государя. Тот выходит на балкон дворца и роняет бисквит, который подбирает какой-то кучер. Царь принимается кидать бисквиты в толпу, натурально происходит какая-то репетиция Ходынки (это современному читателю так кажется, сам Толстой ни о какой Ходынке еще не знает — до нее Толстому жить еще лет тридцать). На эти бисквиты чрезвычайно обиделся Вяземский и написал, что всё это басня, да еще и оскорбительная. Вяземский упирал на то, что император Александр так следил за своим видом, что никогда бы не вышел к народу, не дожевав. Что всё «достоинство истории и достоинство народного чувства, в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения, ничего подобного допускать не могут. История и разумные условия вымысла тут равно нарушены…».
Толстой отбивался и говорил, что он писал свой роман, пользуясь документами. Он ссылается на одну книгу (но книга у него пропала, да и в ней оказывается, ничего о бисквитах нет). Потом литературовед Эйхенбаум найдет в воспоминаниях очевидца войны упоминание о том, что государь раздавал фрукты народу, и это хоть как-то поможет с источником.
Но нет. Прочь документы! Толстой писал великий роман (и осознавал, что он пишет великий роман). Ему нужен был такой император, и Александр стал таким в романе. Ему нужны потеря власти начальников и пришедшая на смену ей хтоническая народная сила — он описал и ее. Ему нужно, чтобы полководческий гений Кутузова пасовал перед самостоятельным движением людей — он так и сделал. Вот произошла потеря управления боем — и само Провидение ведет кровавую битву.
Но мы всё равно смотрим на тот далекий год глазами Толстого: как он сказал, так и было.
Что с этим делать? Один из рецептов дал девяносто лет назад литературовед Осип Брик: «Если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай «Войну и мир» Толстого; а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай «Войну и мир».
