Сегодня исполнилось 125 лет со дня рождения писателя Виктора Шкловского. Виктор Борисович прожил девяносто один год и умер в 1984-м. Проживи он еще чуть-чуть — и застал бы вновь вернувшиеся двуглавые орлы и обращение «господа». Писатель в России должен жить долго и так или иначе Шкловскому это удалось. А мы, наблюдатели за этой чрезвычайно интересной судьбой и читатели его книг, можем сказать, что он действительно был настоящим писателем. Впрочем, несколько других профессий Шкловского иногда пытаются заслонить литературу.
Во-первых, он был настоящий авантюрист. Это слово замещает тут другое — «революционер». Но в отличие от угрюмых революционеров, в которых ненависть к царизму вызревала в каторгах и ссылках, Шкловский был легкий человек бунта. Настоящий человек революции, к которой пришел, уже обремененный литературным опытом и опытом фронта. Он уже был одним из основателей ОПОЯЗа — «Общества изучения теории поэтического языка» вместе с лучшими филологами и поэтами того времени. В июле 1917-го, между двух революций, он поднял в атаку полк, был ранен в живот и получил солдатского Георгия.
Но революция сурова к своим детям — потом Шкловский бегал от чекистов чуть не по всей России, потому что был эсером. На Волге он прятался от них в сумасшедшем доме, и на вопрос: «Как притвориться сумасшедшим?» врач ответил ему: «Никак. Ведите себя, как обычно». Он приехал в Киев при гетьмане Скоропадском и заодно попал в роман Булгакова «Белая гвардия» в качестве персонажа. Изображен он там демонически, вовсе недостоверно, впрочем, и носит он там фамилию Шполянского. Он вернулся после амнистии, а потом снова бежал по льду Финского залива, чудом ускользнув от новой погони. В Берлине он написал одну из своих лучших книг «ZOO, или Письма не о любви», а потом вернулся в советскую Россию.
Несмотря на эту биографию, уцелел и в 1937-м, и в 1949-м. За многие произнесенные им когда-то слова его можно упрекнуть, но делать это не стоит. «Представьте себе старого крокодила, — говорил Шкловский, — который помнит, как много лет назад к реке, в которой он жил, пришел ребенок. Крокодил схватил ребенка за руку, но тот сумел ее выдернуть. И вот прошли годы, ребенок стал стариком, но крокодил помнит его, и пустое место внутри крокодила тоскует по этой руке и по этому состарившемуся ребенку».
Во-вторых, он был литературовед. Дружил с Тыняновым, Якобсоном, Эйхенбаумом — теми людьми, что совершили переворот в науке, привнеся новые теории в филологию. Тогда, в начале XX века, наука о слове стала приобретать черты настоящей науки. Без имени Якобсона, с которым Шкловский был очень близок, а потом рассорился в прах, немыслима современная лингвистика. Тынянов сочетал филологию и собственную прозу. Маяковский пытался удержать революционный ветер в страницах журнала ЛЕФ. Потом, когда эти страницы подернулись пеплом, Шкловский остался посланцем своих мертвых друзей в шестидесятые и семидесятые. Он рассказывал о них, и создавалось ощущение, что ничего еще не кончилось. Его перу принадлежит, кстати, одна из лучших биографий Льва Толстого.
При этом он занимался не только теорией литературы, но и законами кинематографа. Сам писал сценарии, вел программы на том еще, кажущемся нам теперь допотопным, телевидении.
В-третьих и в-главных, он был настоящим писателем. Кроме той берлинской книги о нелюбви и любви, он создал еще одно произведение о Гражданской войне. Оно называется «Сентиментальное путешествие». Это не слишком толстая книга, написанная от первого лица, но сам строй ее речи превращает вынужденное путешествие героя по фронтам Гражданской войны в поэму. Шкловский — человек метафоры, к тому же про него говорили, что абзац в его прозе равен предложению — он наполнил воздухом пространство между строк.
Там, в этом сказании о людских несчастьях, он следует за собственными перемещениями — война, революция и броневики в Петрограде, вновь Западный фронт, затем Персия, забытая на юге русская армия, время скитаний, опять Петроград времен блокады, мостовые которого проросли травой, эмиграция и осмысление произошедшего.
Там есть абзацы, похожие на заклинания.
Вот они: «Но бывает и худшее горе, оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже «изумлен», то есть уже «ушёл из ума» — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жесткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жесткие, но теплые и человеческие. И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить. Это — мой кошмар».
А еще Шкловский пишет об одном своем знакомом: «Так вот, этот художник в Пермской губернии стал большевиком и собирал налоги. И говорит: «Если рассказать, что мы делали, так было хуже инквизиции», — а когда крестьяне поймали одного его помощника, то покрыли досками и катали по доскам железную бочку с керосином, пока тот не умер. Мне скажут, что это сюда не относится. А мне какое дело. Я-то должен носить это всё в душе?»
Потом Шкловский заключает:
«Много ходил я по свету и видел разные войны, и всё у меня впечатление, что был я в дырке от бублика. И страшного никогда ничего не видел. Жизнь не густа».
Внимательное чтение «Сентиментального путешествия» может если не объяснить, то помочь современному читателю понять природу революции и Гражданской войны.
А его «ZOO…» — отчаянная повесть о любви, оклеенная иронией, как обоями: «Что бы вы ни говорили женщине, добивайтесь ответа сейчас же; иначе она примет горячую ванну, переменит платье, и всё нужно начинать говорить сначала».
Наконец, он говорил про себя, что он «и рыба, и ихтиолог одновременно», то есть и пишущий, и анализирующий тексты человек. Сейчас множество писателей совмещают свою работу с наукой словесности, прозу — с критикой, литературу — с кино. Всё связано, происходит синтез искусств. Так что актуальность авторской позиции нынешнего юбиляра подтвердилась временем.
