- Статьи
- Культура
- Лучшие соседи — тигры и медведи: какие необычные сюжеты содержат мифы Дальнего Востока
Лучшие соседи — тигры и медведи: какие необычные сюжеты содержат мифы Дальнего Востока
Книга Татьяны Муравьевой трактует понятие «Дальний Восток» не в административном, а в географическом смысле и посвящена мифологии народов, населяющих Чукотский и Камчатский полуострова, побережье Берингова, Охотского, Японского морей и остров Сахалин: чукчей, коряков, кереков, ительменов, эскимосов, алеутов, нивхов и других. Иногда к ним применяется понятие «палеоазиатские народы» как к потомкам древнейшего населения Азии, хотя сейчас этот термин, предложенный во второй половине XIX века этнологом Леопольдом Шренком, считается устаревшим. При этом в мифологии Дальнего Востока можно выделить общие, архетипические сюжеты и представления о мироустройстве. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Татьяна Муравьева
«Мифы Дальнего Востока. От хозяина тайги Дуэнте и шаманки Кытны до духов вулканов и мухоморных девушек»
Москва: МИФ, 2024. — 352 с.
Одним из повторяющихся сюжетов является разделение Вселенной на верхний, средний и нижний миры (у разных народов тот или иной мир может дополнительно разделяться еще на несколько ярусов) или одушевление всего сущего, когда душой наделяются не только люди и животные, но и любой природный или бытовой объект, будь то камень, нож или огниво (особенно почитавшееся у чукчей). Ссылаясь на классика этнографии Владимира Тан-Богораза, Муравьева приводит рассказ шамана, в котором выражен всеобъемлющий анимизм: «Всё сущее живет: лампа ходит, стены дома имеют свой голос… шкуры, лежащие в мешках, разговаривают по ночам».
В предисловии к «Мифам Дальнего Востока» очерчена классификация основных героев мифов, сказаний и быличек: это «боги-творцы и духи-хозяева различных природных явлений; первопредки, положившие начало какому-либо роду, племени или всему человечеству; культурные герои, научившие людей трудиться, обеспечивать себя всем необходимым и давшие им законы общежития; трикстеры — хитрецы и плуты, имеющие чудесную природу и на равных общающиеся с богами».
Некоторые персонажи мифов могут совмещать сразу несколько функций, как очень популярный у разных народов Великий ворон, которого чукчи называют Куркыль, коряки — Куткынняку, кереки — Кути, ительмены — Кутха или Кутка: «как творец он принимает активное участие в создании Земли и ее освоении; как первопредок становится прародителем народов Чукотки и Камчатки; как культурный герой учит людей всему необходимому для выживания и, наконец, как трикстер играет роль комического персонажа, пародирующего свои же высокие деяния».
Юмористическая подкладка вроде бы серьезных мифов, повествующих о важных креационистских актах и ритуалах, — самое приятное в дальневосточных мифах, авторы и рассказчики которых относятся к своим божествам со здоровой иронией, без лишнего подобострастия и пиетета, трезво отдавая себе отчет в их недостатках и промахах, допущенных при организации далеко не совершенного человеческого быта.
Муравьева приводит цитату из немецкого исследователя Камчатки Георга Стеллера, свидетельствующую о довольно оригинальном взгляде ительменов на свое верховное божество: «Они считают себя гораздо умнее своего бога и не знают никого простоватее, безумнее и глупее своего Кутки… В силу этого они считают его недостойным какого бы то ни было почитания, не просят его ни о чем, не благодарят его и не забавляются ничем в мире больше, чем своим творцом Куткою. Они говорят: «Если бы Кутка был умен и сообразителен, он сотворил бы мир гораздо лучшим, чем он есть, не наставил бы в нем столько высоких гор и недоступных скал, не натворил бы таких быстрых и мелководных рек, не вызывал бы до сих пор таких сильных и продолжительных бурь и дождей. Всё это происходит от его глупости и неразумия».
Единственное, что удерживает неразумного Кутку от совсем опрометчивых поступков, — удачная женитьба на женщине исключительного ума и красоты по имени Хахи. Тот же Стеллер делает из анализа этой мифологической конструкции довольно смелый социологический вывод: она отражает тот факт, что «ительменские девушки и женщины всегда превосходят мужчин умом и хитростью, почему и командуют своими мужьями, нося штаны и неизменно требуя себе со стороны мужчины постоянного уважения».
Тема женского превосходства и самостоятельности прослеживается в «Мифах Дальнего Востока» ненавязчиво, но последовательно. Так, в чукотском мифе непокорная дочь, не пожелав выходить замуж за выбранного родителями ей в женихи старого оленевода, уходит из дома и создает практически «с нуля» свой собственный мир, без особого усилия превратившись в божество: «Поднялась она на высокий холм, достала из мешка нерпичьи косточки, бросила в воду и сказала: «Завтра, когда я проснусь, много нерпы будет в море!» Потом взяла моржовые зубы, рассыпала их по берегу: «Завтра, когда я проснусь, будет здесь моржовое лежбище». После этого вытащила китовый ус, забросила его подальше в море: «Пусть завтра утром появятся в море киты!». С такой же непринужденностью девушка-креатор превращает камни в людей, строит им жилища из травы и веток, шьет кухлянки и торбаза из мышиных шкурок, учит их строить лодки, охотиться на морского зверя, добывать огонь и варить мясо.
Как почти любая мифология, дальневосточная несет воспитательный смысл и прежде всего учит относиться к окружающему миру осторожно и внимательно. Палеоазиатский человек не считал себя «венцом творения», не чувствовал своего превосходства над другими божьими тварями, «не отделял себя от природы и был уверен, что он один из многочисленных «народов», таких как медвежий, тюлений, лебединый народ и т.д.». Этим объясняется популярность мифологического сюжета о семейных союзах между людьми и животными, между которыми нет непреодолимых границ: «Люди-животные и люди-птицы обладают двойственной природой, могут принимать зооморфный и антропоморфный облик, причем переход от одного к другому — это не превращение, требующее усилия, а естественное проявление той или иной сущности каждого персонажа».
В рейтинге самых завидных женихов с точки зрения разборчивой и мудрой палеоазиатки, которая при определенных обстоятельствах в принципе может выйти замуж и за моржа, бесспорное лидерство принадлежит медведям и тиграм. В мифологии нескольких народов тема брака с этими хищниками варьируется на разные лады, как, например, в важном тунгусо-маньчжурском мифе «Дорога таежного человека», героиня которого покидает двух любимых братьев и уходит в тайгу, потому что ей приснилось, что она «должна выйти замуж за медведя — таежного человека». Муравьева относит этот миф к «судалини» — особому жанру фольклора, «представляющему собой руководства к проведению того или иного обрядового действа», в данном случае так называемого медвежьего праздника.
Сакральный смысл его в том, чтобы не поссориться с душой убитого медведя, которая должна возродиться в следующем воплощении: «Как и все охотничьи народы, тунгусо-маньчжуры верили, что убитый на охоте зверь не умирает, а «приходит» к людям, чтобы их накормить, поэтому в его честь нужно совершить особые благодарственные обряды, которые обеспечат убитому животному возрождение». Рассказывая об этой ритуальной практике, Татьяна Муравьева цитирует еще одного этнографического корифея — Льва Штернберга, который писал о том, как смотрят на неизбежное убийство животных охотники-орочи: «Никогда, никогда ни один зверь не попал бы орочу, если бы не было богов, хозяев этих зверей, заботящихся о благополучии его… Поэтому человек видит в животных существо вовсе не низшее, чем он сам, хотя бог дает их ему иногда на потребление. Но животные нисколько не терпят от этого: не успел еще ороч снять шкуру с соболя, как тот уже снова, живой и проворный, бежит к своему хозяину».
