Пристойно и свирепо протекала: как Волга стала русской рекой
Исследование британского историка Дженет Хартли содержит массу сведений исторического, этнографического и экономико-географического характера о Волге как одной из величайших рек в мире, «наряду с Амазонкой, Нилом и Миссисипи». Автор книги вычленяет четыре основных аспекта, в которых собирается рассматривать значение Волги: «для торговли и коммерции», «как место встречи разных людей, национальностей, религий и культур», «в качестве зоны конфликта при создании Российской империи и Советского государства», «для эволюции культуры и идентичности русского и других народов». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Дженет Хартли
«Волга. История главной реки России»
Москва : Эксмо, 2024. — пер. с англ. А. Г. Коробейникова — 560 с.
Сам предмет исследования настолько масштабен, что вокруг него складывается широкая панорама русской, советской и постсоветской жизни со всеми ее трагическими противоречиями, в том числе и обусловленными чрезвычайно пестрым национальным и конфессиональным составом обитателей волжских берегов. «Среднее и Нижнее Поволжье были первыми крупными нерусскими и нехристианскими территориями, на которых Российской империи требовалось взять и удерживать власть. <...> Во многом облик Российской империи и СССР был сформирован опытом управления землями, приобретенными на Волге в XVI веке», — считает Хартли, начинающая исторический волжский «круиз» с отношений между Волжской Булгарией, Хазарским каганатом и русскими княжествами в VII-X веке и заканчивающая структурой современного Поволжского федерального округа с центром в Нижнем Новгороде.
16-я, предпоследняя, глава имеет особенно мультикультурный оттенок и рассказывает об автономии и идентичности нерусского населения Поволжья, завершаясь стихами советских поэтов на чувашском и татарском языках. А финальная глава «Контроль и охрана Волги» посвящена современным экологическим проблемам, коренящимся, по мнению Хартли, «в амбициозной политике СССР в области гидроэлектростанций». Последнюю фразу-эпилог — «Без Волги не будет России» — историк заимствует из тревожного новостного сюжета телеканала «Россия 1», в июне 2019 года сетовавшего на обмеление Волги и оскудение рыбных ресурсов.
Но даже если представить апокалиптический сценарий, в котором Волга совсем обмельчает, из русской культуры ее уже никак не выкинешь: самые любопытные наблюдения в книге связаны с эстетическим значением Волги, как поэтического и художественного символа. Впрочем, деятели искусства не сразу оценили очарование Волги, не располагающей к романтизму европейского фасона. Поначалу, как сообщает Хартли, литераторам и художникам не хватало «красоты гор и водопадов Швейцарии, колорита прибрежных средиземноморских деревенек с романтичными руинами древнеримского времени или живописных лесных опушек Англии или Германии». Однако постепенно поэты и живописцы распробовали волжский пейзаж: «...в 1850-е годы Волга уже наделялась отчетливой, особой красотой, которая отличала ее от пейзажей Западной и Центральной Европы и во многом превосходила их».
Среди множества различных стихотворных оммажей Волге Хартли цитирует неопубликованное Пушкиным «Путешествие Онегина», где герой получает прямо-таки квинтэссенцию волжского колорита, слушая песню бурлаков о Стеньке Разине: «Надулась Волга. Бурлаки, / Опершись на багры стальные, / Унывным голосом поют / Про тот разбойничий приют, / Про те разъезды удалые, / Как Стенька Разин в старину / Кровавил волжскую волну». Никогда не упуская из виду свою установку на мультикультурность, британский историк приводит примеры творчества и других народностей, не только русских: «Популярная чувашская песня «Вдруг Стенька Разин» рассказывает о том, как, когда тело Разина лежало в церкви, он вдруг «поднял голову и сел». А чувашское стихотворение «В семьдесят третьем году» повествует о Пугачеве: «Схватили его, поймали его, связали его. / Ох, поймали они Пугача, / Поймали его, повесили его на осине, / Да на самой верхушке».
Как водится, поэтическое в поволжском контексте сплетается с социальным и политическим. В оде «На шествие императрицы в Казань» (1767), служащей эпиграфом к главе «Укрощение Волги», Г. Р. Державин метафорически упаковывает в компактный стих историю российской политики на Волге во времена Ивана IV, Петра I и Екатерины II: «Пристойно, Волга, ты свирепо протекала, / Как для побед Татар тобой царь Грозный шел; / Ты шумом вод своих весь полдень устрашала, / Как гром тобою Петр на гордых Персов вел; / Но днесь тебе тещи пристойно с тишиною: / Екатерина мир приносит всем собою». И при Иване IV, завоевавшем Казанское и Астраханское ханства, и при Петре I, и при Екатерине II река воспринималась не просто как граница между дикой степью на восточном берегу и обработанными плодородными землями на западном, но и в широком смысле — как водораздел между Европой и Азией. «Хотя Волга никогда не была географической границей между Азией и Европой, во многих отношениях Среднее и Нижнее Поволжье — это действительно граница между христианским, русским, европейским Западом и исламским, азиатским Востоком», — пишет Хартли, цитируя императрицу, которая в письме Вольтеру из Казани торжественно «зачекинилась» на новых территориях: «Наконец-то я в Азии».
Дженет Хартли
Во время Сталинградской битвы Волга и вовсе уподобилась «Рубикону, который не должны были перейти немецкие войска». Отмечая не только логистическое, но и символическое значение реки, Хартли пишет: «...обе стороны воспринимали ее как рубеж между двумя народами, двумя режимами, даже двумя цивилизациями». В описании Сталинградской битвы фундаментальная исследовательница, вероятно, не очень хорошо знакомая с легкими жанрами массовой культуры, допускает небольшую неточность. «Стоит солдат на волжском берегу» — такими были слова написанной в то время популярной немецкой песенки», — сообщает Хартли о довольно мрачной песне из оперетты «Царевич» (Der Zarewitsch) Франца Легара 1927 года.
Почему-то в этот момент не вносит никаких уточнений наша научная редакция, во многих примечаниях бдительно поправляющая британку, когда у нее возникают трудности с переводом различных источников с одного языка на другой и обратно. Правда, изредка вкрадывающиеся искажения по-своему оживляют повествование, внося в него непредвиденный юмористический оттенок. Например, цитата из воспоминаний очевидцев о русско-немецких отношениях в Поволжье во время Первой мировой в русском первоисточнике звучит так: «Русский мальчик Ф. Рожков 13 лет встретил во время катания на коньках мальчика-немца П. Баумгартнера. Последний, узнав, что Рожков бывал в г. Петрограде, спросил, видел ли он царя, его супругу и детей, делает ли царь деньги и раздает ли их нищим. На все вопросы Рожков ответил утвердительно, после чего Баумгартнер сказал: «А он, черт, богатый». Надо признать, гораздо выразительней выглядит та же самая сценка у Дженет Хартли, в пересказе приобретающая революционный подтекст: «В феврале 1915 года сообщалось о 13-летнем мальчике, проявившем неуважение к царю во время катания на лыжах с приятелем в Камышине (город на Волге в 190 км к северу от Царицына): он якобы сказал, что царь не заботится о бедных, после чего добавил: «К черту богачей!».
