Осторожно, Юрий: столичный хипстер взялся за биографию великого писателя
Юрий Мамлеев, безусловно, остается одной из самых величественных фигур русской литературы второй половины ХХ столетия. Поэтому даже удивительно, что за биографию писателя взялся манерный либеральный персонаж, «эстет, прозаик и лидер блэк-металлической группы» (из его собственного жизнеописания в интернете), автор наделавшего шуму в узких кругах романа «Нет, это я — Эдичка». Тем не менее сочинение нашло дорогу к издателю, но вот останутся ли удовлетворены читатели — выясняла критик Лидия Маслова специально для «Известий».
Эдуард Лукоянов
«Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после»
Москва: Individuum, 2023. — 496 с.
Пожалуй, лучший, самый выразительный эпизод в экстравагантной, сложносочиненной, составленной из разных фактур книге Эдуарда Лукоянова о Юрии Мамлееве — это предыстория ее появления. 25 октября 2015 года главный редактор издательства Individuum Феликс Сандалов назначил встречу Эдуарду Лукоянову в московской рюмочной. Теперь Лукоянов задним числом приписывает этому месту непонятно в чем заключающийся «вполне мамлеевский антураж», но тогда издатель просто собирался продать литератору коробку винила «с разным английским пост-панком». В разгар деловой встречи на телефон Сандалова приходит сообщение о смерти Мамлеева. «Признаться, известие это оставило меня почти равнодушным», — пишет Лукоянов, который при всем своем равнодушии не смог промолчать и удержаться от кривляния: «Ну, он старенький уже был, — пожал я плечами, скорее удивившись тому, откуда в моей речи вдруг проскочило это умильно-ласковенькое «еньк».
После этого проходит несколько лет, прежде чем Сандалов предлагает Лукоянову, к глубочайшему его удивлению, написать биографию Мамлеева. Тот соглашается, якобы «не думая», но тут же начинает рисоваться и инфернальничать, погружаясь в размышления о том, почему он все-таки взялся за биографию совершенно безразличного ему писателя: «Обманывая себя, я приходил к выводу, что это, наверное, из-за моего повышенного интереса ко всевозможной чертовщине, эстетическому радикализму, психологическим патологиям и тому подобным крайностям человеческой жизни». К этому моменту уже понятно, что «Отец шатунов» будет книгой не столько о Мамлееве, сколько о Лукоянове, написанной в жанре «селфи на фоне мертвого классика».
В принципе, и этот незамысловатый молодежный жанр может приносить вполне любопытные плоды, если между пока еще живым автором и его потусторонним героем проскакивает какая-то культурологическая или психологическая искра или когда автор в промежутках между самолюбованием все-таки формулирует какие-то мысли. Однако ассортимент мыслей и литературоведческих наблюдений Лукоянова не весьма широк. Главный его тезис заключается в том, что «смерть и сводящий с ума страх перед ней — центральное, если не единственное содержание всех книг Мамлеева». А продвигаясь по творческой биографии своего героя, Лукоянов приходит к выводу, что со временем «под воздействием внешних и в куда большей степени внутренних факторов Мамлеев провел операцию по предельному упрощению своего художественного мира».
Впрочем, мамлеевский художественный мир не так интересует Лукоянова, как возможность продемонстрировать, как легко при желании любой графоман может имитировать мамлеевский стиль, основными признаками которого, по мнению биографа, являются косноязычие, неряшливость и обилие повторов. Упражнения Лукоянова в «мамлеевщине» занимают чуть ли не половину книги, иногда принимая форму глумливого пересказа воспоминаний самого Мамлеева, а иногда — совсем уже фантазийных историй из писательской жизни. Действие одной из них, например, происходит в Итаке, штат Нью-Йорк, где Эдуард Лимонов приходит гости к Юрию Витальевичу и его жене Марии Александровне (стойкая неприязнь к ней пропитывает всю книгу Лукоянова):
«Влив в себя глоток водки, Эдинька-Эдик закусил красным супом, толстые стекла очков его моментально запотели. Раздражившись на это обстоятельство, он как-то по-детски исказил лицо в сиюминутном недовольстве, после чего снял очки и отложил их чуть в сторону — на короткое время, пока заправлял свои моложавые внутренности ложками борща по-американски».
Такого рода скетчи, которые переносят то в «клинику при Онкологическом институте имени Петра Александровича Герцена», где «умирал писатель Мамлеев», то на собрание Южинского кружка, образовавшегося в мамлеевской коммуналке в 1960-е, то на Троекуровское кладбище, где хоронят Мамлеева, можно было бы сравнить с анекдотами о русских писателях из цикла «Псевдо-Хармс», если бы Лукоянов был способен держать короткую энергичную форму и обладал абсурдистским чувством юмора, а не только умением подмечать отталкивающие детали в облике действующих лиц.
Один из авторов анекдотов, приписываемых Хармсу, художник Владимир Пятницкий, член Южинского кружка, фигурирует в «Отце шатунов» как лучший, самый конгениальный иллюстратор Мамлеева. Знаменитая Картина Пятницкого «Девочка, читающая Мамлеева» описана Лукояновым довольно подробно: «...на переднем плане — обнаженная девушка; в ее руке книжка, на корешке которой написано «Мамлеев». Обложка этой книги сливается с лицом девушки и со всей окружающей средой: картон обложки служит продолжением реальности, а реальность тем временем проваливается в бумагу книги. Художник сообщает нам: проза Мамлеева — это сама реальность, действительность. Но и намекает на то, что действительность может конструироваться вымыслом».
В процессе чтения невротической лукояновской книги, где с каждой страницей всё труднее различать, где кончается хотя бы относительная реальность и начинается бредовая фантасмагория, испытываешь острое желание визуализировать автора по аналогии с «Девочкой, читающей Мамлеева». Ужасно интересно представить, с каким именно выражением лица Лукоянов читал «Шатунов», «Московский гамбит» (который он вроде бы даже за что-то хвалит) или «Россию Вечную» (которую он, наоборот, энергично втаптывает в могильную глину).
В отличие от задумчивой, хотя и несколько удивленной, «Девочки» Пятницкого, читатель Лукоянов представляется скорее перепуганным мальчиком. Вероятно, именно от страха он бравирует своим наплевательством на любые авторитеты, но иногда всё же выдает внутреннюю дрожь, не забывая неуклонно обесценивать своего героя, чтобы было не так жутко. А читая «После конца», Лукоянов признается: «За чтением этой книги меня ни на секунду не отпускает поистине маниакальный страх смерти — собственной и всеобщей».
Последняя паническая атака происходит у пугливого биографа на юбилейном вечере в честь 90-летия со дня рождения Мамлеева. Вдоволь поиздевавшись над собравшимися, заприметив все мертвящие и леденящие подробности их внешности и не зная, какой бы еще выкинуть кунштюк, Эдуард Лукоянов под занавес внезапно симулирует психический припадок, вплетая в свою всё более бессвязную речь звукоподражание «Цок!» и тем сам окончательно превращаясь в какого-то полоумного мамлеевского персонажа. Неизвестно, было ли это превращение частью изначального замысла или он в процессе работы вышел из-под контроля. Но в любом случае есть какая-то изощренная ирония судьбы в том, что первая русская биография Юрия Мамлеева оказалась написана не в традиционном и скучном академическо-апологетическом ключе, а в таком вот истерическом и припадочном, как будто от лица куротрупа, очумевшего от страха перед мамлеевскими текстами.
