Поехали кататься: Павел Пепперштейн вспомнил советское детство, Лимонова и Заходера
Потомственный московский концептуалист (сын одного из основоположников движения художника Виктора Пивоварова и один из «медгерменевтов») продолжает радовать читателей своими фантасмагоричными по форме, но довольно рациональными по содержанию квазимемуарами. Очередной роман автора нашумевшей в начале столетия «Мифогенной любви каст» был выбран критиком Лидией Масловой как книга недели, специально для «Известий».
Павел Пепперштейн
«Бархатная кибитка»
М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — 646 с.
«Бархатной кибитке» вполне подошел бы дисклеймер, который предваряет предыдущий, тоже автобиографический, роман Пепперштейна «Эксгибиционист», вышедший три года назад: «Все, что описано в этой книге, является следствием неконтролируемой деятельности сознания». Причудливое устройство пепперштейновского сознания, в сущности, и является главным сюжетом его произведений. Этому сознанию трудно удерживаться в рамках конкретной, утилитарной реалистической задачи, например, вспомнить некоторые особенно эффектные и судьбоносные случаи из своего счастливого позднесоветского детства. От этого вполне традиционалистского намерения, лежащего в русле добропорядочной мемуаристики, отталкивается «Бархатная кибитка».
Однако «чрезмерная пылкость» воображения, которую сам автор с неизменным удовольствием констатирует, то и дело уносит его ментальную кибитку в непредсказуемые сюрреалистические миражи и заставляет его прогонять обстоятельные метафизические телеги, скажем о единстве всех вещей и «тайном уровне их глубинной осведомленности о природе друг друга». Это озарение якобы настигает маленького героя во время ожидания родителей возле магазина «Овощи-фрукты», хотя, скорей всего, именно в таком виде оно было сформулировано автором гораздо позже.
Писатель Павел Пепперштейн
«Конфабуляция вещь могучая», — пишет Пепперштейн в главе «Хитрый портняжка», посвященной Эдуарду Лимонову и его успехам на поприще индпошива модной одежды. К виртуозному портному по кличке Лимон пятилетнего Павла водила мама, детская писательница, красавица и модница Ирина Пивоварова, по своим «шмоточным» делам, но не только: «...после примерок и обмерок, естественно, наступало время чтения стихов». Затем Пепперштейн закручивает длинный изощренный мемуар, где хитроумно сплетаются несколько сюжетных линий и судьбы нескольких персонажей, и завершает его воспоминанием о единственном моменте, когда он видел Лимонова взрослыми глазами: «Взрослый политизированный Лимон ничем не напоминал того кучерявого юношу, который когда-то сшил моей маме синие бархатные штаны и синий бархатный пиджак со стоячим воротничком».
В порыве восторженного вдохновения после упоительного мемуара о Борисе Заходере, обладавшем ни на что не похожим запахом и походившем на «сухого бегемота, давно не погружавшегося в нильские воды», Пепперштейн снова отдает должное непостоянству и ненадежности памяти, предоставляющей писателю свободу маневра: «О ноздреватая Память, волшебница Мнемозина, императрица конфабуляций! Ты принюхиваешься к тому, что более не существует, ты вздрагиваешь своим лисьим носом!» Конфабуляция у Пепперштейна не когнитивное расстройство, а вполне сознательный литературный прием, дающий причудливые и завораживающие плоды. Его лирический герой то и дело норовит поменять обличье, примерить новую маску, переименоваться, оборотиться кем-то другим. Например, обладателем снежно-знойного имени Кай Нильский («полюс и экватор в одном псевдониме»), который в начале «Бархатной кибитки» ведет что-то вроде расследования, связанного с историей старинной виллы, когда-то стоявшей на месте отеля, где проходит «приморский отдых» Кая.
Ближе к финалу, уже немного изнуренный своим слишком активным отдыхом Кай читает засыпающим обитателям курортного городка лекцию, которая проливает свет на жанровую специфику «Бархатной кибитки»: «Сейчас я пишу одну из завершающих глав романа о детстве, который случилось мне задумать на волне восторженного смущения. Этот роман призван доказать, что эйфорический детектив — это метажанр, способный принимать форму самых разных литературных текстов: он может явиться в форме биографии, в форме личных воспоминаний, в форме сборника сказок, в форме хип-хопа и даже в форме матерного стишка, нацарапанного на стене».
Непринужденно жонглирующий формами и не стесненный жанровыми условностями, автор «Кибитки» вроде бы рассказывает о себе и о других реальных людях, но биографический узор его существования самым сказочным образом переплетен с какими-то полуфантастическими видениями, снами, призраками и фантомами. Увлеченный собиратель всяческих знаков и намеков мироздания, Пепперштейн не столько мемуарист, сколько мистагог, который водит читателей по таинственным и странным местам, знакомит с удивительными персонажами, не всегда имеющими человеческую природу, с «неявными сущностями», более могущественными, чем люди.
Дети, по мнению Пепперштейна, «воспринимают иногда вполне обыденные предметы как зашифрованные послания, пришедшие из неведомого мира, как артефакты, свидетельствующие о грандиозных событиях, которые навсегда останутся скрытыми, лишь отчасти проступающими сквозь покровы священного неведения». Таких зашифрованных посланий из неведомых миров полно в «Кибитке». Один подобранный во дворе котенок оказывается сошедшим на землю ангелом в кошачьем теле, другой, наоборот, — демоном, парковая лавочка ведет свою родословную от слова Love, анекдоты про Брежнева, о котором Пепперштейн пишет со смешливой нежностью («в общем-то, я втайне симпатизировал этому старцу»), с течением времени утрачивают политическое звучание и превращаются «в подобия дзенских коанов», клюква в сахаре приобретает «сакральный, привилегированный статус». Такова пепперштейновская оптика, что с ним не происходит ничего обычного и заурядного, и за любыми незамысловатыми бытовыми обстоятельствами можно обнаружить скрытый смысл, мистический или алхимический (Пепперштейн не жалеет этих эпитетов, которые ему никогда не надоедают).
При всей своей трикстерской многоликости и шпионском обилии псевдонимов Пепперштейн не забывает о своей настоящей фамилии, доставшейся ему от отца, художника Виктора Пивоварова. Тем более, что это очень удобная и плодотворная фамилия для всяких ассоциативных и метафорических игр. Так, свое увлечение философией автор «Бархатной кибитки» связывает с посетившим его в начале 1980-х сновидением, в котором он неожиданно узнал, что является «автором философского трактата о пиве».
Пивная тема получает естественное продолжение в главе «Пражские персонажи», где автор вспоминает свое отрочество («...не наша ли фамилия Пивоваров магическим образом забросила нас с папой в объятия Праги?») и отмечает парадокс текущего момента: «...мы, Пивоваровы, пиво не пьем — мы его, видимо, варим. То есть изготовляем некое древнее опьяняющее зелье, называемое искусством». Цитата из поэмы Стивенсона «Вересковый мед» про двух «последних пивоваров» удачно дополняет метафору с пивоварением — но никакие напитки не сравнятся с литературно-художественным коктейлем «Бархатная кибитка» по освежающему и раскрепощающему воздействию на мозг.
