В подвалах женской памяти: где прятались чудовища семьи Шелли
В многофигурном сочинении Нины Агишевой собраны несколько важных для британской и мировой литературы персонажей. Прежде всего, это один из величайших поэтов английского романтизма, Перси Биши Шелли, а также его жена Мэри Шелли, создательница знаменитого романа «Франкенштейн, или Современный Прометей». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Нина Агишева
«Франкенштейн и его женщины»
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023. — 314 с.
Впрочем, круг действующих лиц этой биографической книги не ограничен лишь общеизвестными членами семьи Шелли. Важный вклад в публицистику и философию внесла мать Мэри Шелли, Мэри Уолстонкрафт, заложившая основы европейского феминизма своим эссе «В защиту прав женщин» и умершая от родильной горячки через десять дней после рождения будущего автора «Франкенштейна». А отец, журналист Уильям Голдвин, известен «Исследованием о политической справедливости», анархические идеи которого не могли не найти отклика у такой свободолюбивой натуры, как Перси Биши Шелли.
Однако главная тема Нины Агишевой не столько литература, поэзия и вообще умственная деятельность, сколько игра страстей и женская доля, рассмотренная под феминистским углом зрения. Книга посвящена «Вике и всем молодым женщинам, которые ищут себя», а в качестве эпиграфа использовано стихотворение Эмили Дикинсон, одной из поэтических икон феминизма. Она предостерегает, как опасно порой углубляться в закоулки собственной памяти: «У памяти есть чердак, // Где мыши и старый комод. // И есть у нее подвал — // Мили и мили вниз. // Смотри, чтоб его глубины // За тобою не погнались...»
Мэри Шелли после гибели обожаемого мужа подвалы своей памяти изрядно подчистила и «стала создавать миф о муже, закрывая глаза на все, что происходило с ними в действительности», за что в финале книги Нина Агишева ее журит, ставя в пример Мэри Уолстонкрафт, в отличие от дочери, ни разу не предавшей идеалы. Несгибаемой Уолстонкрафт посвящена первая глава «Бунтарка», затем автор подробно раскладывает по полочкам, как из недр подсознания Мэри Шелли родился «Франкенштейн», а вслед за ней на сцену выходят две ее сестры: единоутробная, Фанни Имлей (незаконнорожденная дочь Мэри Уолстонкрафт от американца Гилберта Имлея) и сводная, Мэри Джейн Клэрмонт (позже поменявшая имя на Клер), тоже незаконнорожденная дочь второй жены второго мужа Мэри Уолстонкрафт. По этим гирляндам любовных и матримониальных связей можно представить, насколько бурную и запутанную личную жизнь вели персонажи книги. Она несколько развенчивает светлый образ Перси Биши Шелли, складывающийся после чтения энциклопедических статей или, скажем, канонической биографии, написанной в 1923 году Андре Моруа — «Ариэль, или Жизнь Шелли».
Борец за идеалы свободы и справедливости, «заклинатель стихий и певец революций» (по выражению Бориса Пастернака), Шелли, видимо, находил в высшей степени несправедливым, чтобы такое сокровище, как он (гений, красавчик, сын баронета, ожидающий изрядного наследства), принадлежало только одной женщине. Поэтому вполне естественно, что борец против буржуазной тирании вел приятную, хоть и немного хлопотную жизнь многоженца, не слишком беспокоясь о женских чувствах. О том, насколько они были мучительны, можно судить среди прочего по письмам Гарриет Уэстбрук-Шелли, первой законной жены поэта, которую он бросил беременной уже вторым ребенком и пустился в романтическое путешествие с Мэри и ее сводной сестрой, быстро освоившими семейную модель ménage a trois.
К ней стремилась еще Мэри Уолстонкрафт, увы, потерпевшая неудачу: жена художника Генриха Фюсли (известного психоаналитической фантасмагорией «Кошмарный сон», выполняющей в книге Агишевой важную символическую функцию) просто спустила с лестницы простодушную феминистку, предложившую «пожить втроем». Мэри Шелли, однако, не смогла проявить такую же решительность (или постеснялась, что ее сочтут мещанкой), когда ее сводная сестрица однажды ночью залезла к ним в кровать с Перси под предлогом, что в ее комнате по ней бегают крысы.
По мере чтения «Франкенштейна и его женщин» Шелли и Байрон с их пошловатым романтическим ореолом («горящие глаза, кудри, белые рубашки с отложным расстегнутым воротом») вызывают все большую антипатию как жестокие и самовлюбленные эгоисты, не считающиеся ни с чем, кроме своих прихотей и всевозрастающей похоти. Но все равно немного обидно, что Агишева априори отказывает сильному полу (как называли его в незапамятные дофеминистские времена) в каких-то сложных мотивах и потаенных душевных движениях: «Тайна — это все-таки всегда женщина, а не мужчина». Если женщины в представлении Агишевой «ищут себя», или, как говорится в подзаголовке книги, находятся в вечном «поиске счастья», то чего может искать такое незамысловатое и прозрачное существо, как мужчина? Разве что удовольствий, и этот поиск обычно выливается в какой-то безудержный и безобразный промискуитет, как у Шелли и Байрона, которых не слишком извиняют их заслуги перед поэзией.
Используя в соответствии с общепринятой практикой имя доктора Франкенштейна, создавшего чудовище, в качестве имени самого монстра, Агишева скорее утвердительно отвечает на главный вопрос книги: «Не послужили ли Байрон и Перси Биши прототипами Франкенштейна?» Впрочем, в единственном «литературном отступлении» от таблоидной манеры повествования автор более широко трактует смысл, который вложила в «Франкенштейна» Мэри Шелли, и ненадолго переключается с обиженного феминизма на проповедь всеобъемлющего, внегендерного гуманизма: «На самом деле она хотела прокричать всему миру: это уродливое страдающее чудовище, вызванное к жизни против своей воли, — я сама! Это Шелли и Байрон! Это Клер, Фанни и все те, кто страдает от нелюбви и непонимания. Кого считают монстрами только за то, что они не похожи на остальных. И ей это удалось. Хотя должно было пройти двести лет, чтобы люди разглядели себе подобных в тех, кто отличается от большинства, и заговорили о том, что их тоже надо любить. Вообще всех надо любить».
