«Харви Вайнштейн уже никогда не выйдет из тюрьмы»
Такой теме, как холокост, цинизм точно не нужен, говорить с актрисами о фильме лучше у двери полицейского участка, а ставить везде свои штампики необязательно. Об этом, а также о приговоре Харви Вайнштейну, ужасах харассмента и храбрости снимать зрительское кино лауреат ТЭФИ и номинант на «Оскар» рассказал «Известиям» перед выходом в прокат его картины «Уроки фарси».
«Зрительское кино»
— Почему-то многие кинокритики делают акцент на том, что фильм «Уроки фарси» получился очень зрительским. Вас это задевает?
— Нет, наоборот, мне нравится эта терминология. А каким еще должно быть кино, если не зрительским? Все, кто снимает фильмы, хотят, чтобы зрителей было как можно больше, чтобы людям они нравились. По-настоящему хорошее кино должно быть для всех. Подчеркиваю, именно хорошее кино, не какой-то боевик. Ладно, я просто злюсь...
— Злитесь, что я об этом спрашиваю?
— Да нет, просто словом «зрительское» сегодня стали разбрасываться направо и налево. Уже кажется, что оно несет под собой негативный оттенок. Когда говорят, что кино зрительское, что оно похоже на голливудское кино, я в этом ничего плохого не вижу. У меня достаточно храбрости, чтобы иметь на этот счет свое мнение и продолжать снимать мои фильмы так, как я считаю нужным, как мне нравится.
Считаю храбрыми людьми и продюсеров, которые сказали да этой картине. Многие на их месте испугались бы, сказали: «Еще один холокост в кино? Кто пойдет его смотреть?» Но Илья Стюарт (один из продюсеров фильма. — «Известия») — очень умный парень, у него хороший вкус и чуйка. Он, кажется, увидел в этом фильме то, чего в нем не заметил даже я. Были моменты, когда я недооценивал «Уроки фарси», и тогда мне нужно было слушать людей поумнее.
— Когда поняли, что сняли по-настоящему хорошее кино?
— На показах в Берлине. Когда включаешь фильм семье, продюсерам, друзьям, коллегам — всё это не то. Всё будто окрашено их мнением. Когда же видишь глаза своей публики — зрителей, которые выходят после твоего фильма из зала, сразу понимаешь, хорошо ты сделал картину или нет, как она эмоционально влияет на зрителя, плачут они во время просмотра или фильм не трогает их так глубоко.
— Разве это не предсказуемо? Я о том, что когда сам режиссер видит свою картину, разве он не может оценить предполагаемый эффект от нее?
— Не думаю, что в мире есть режиссер или продюсер, который наперед точно знает, как публика будет реагировать на картину. Вряд ли хоть кто-то в мире знает, как сделать так, чтобы зритель отреагировал определенным образом, это невозможно просчитать. Нет таких мастеров. Все этого хотят, на это надеются, но наверняка не знает никто.
Это так страшно, когда твой фильм показывают в зрительном зале в первый раз. Ты сразу чувствуешь, принимают картину близко к сердцу или нет. Если принимают — для меня это самое важное. Нужно посидеть, послушать смех людей, их дыхание, тишину, увидеть даже их спины — от того, ерзают они или нет, многое зависит. Всё это показывает мне, понимают люди мою историю или нет. Когда я вижу, что понимают, думаю: «Слава богу!» Ради этих моментов, наверное, я и работаю. Всё, что испытываешь до этого, — постоянный страх.
— В одном из интервью вы сказали, что не умеете снимать авторское кино...
— Я даже этого слова не понимаю — «авторское». Да, я не умею делать абстрактные картины. Как у Тарковского, у меня бы не получилось, я более классический режиссер. К тому же люблю, когда в фильме меня не видно, когда люди отмечают сценарий, актеров, когда вообще забывают, что они в кино, а история несет их на руках даже без их желания быть унесенными. Чтобы это получилось, режиссер не должен выпендриваться. Этот принцип я понял на съемках своего второго фильма. На нем я чуть-чуть повыпендривался и увидел, что люди меня не поняли, не приняли. После этого решил быть более традиционным в подходе.
— А как же эго, Вадим? А как же желание поставить фирменный автограф на избранных сценах?
— Никто из тех, кто меня знает или кто со мной работал, в жизни не назвал бы меня скромным человеком. Но в этом смысле мне действительно неважно ставить везде свои штампики. После выхода «Уроков фарси» люди со всего мира шлют мне отзывы в Facebook, какие-то китайские девочки рисуют картинки, пишут мне, как это кино их тронуло. Вот что для меня главное, для меня это больше, чем «Оскар».
— Ну, знаете, «Оскар» получить — тоже неплохо. Разве нет?
— Не буду кокетничать. Было бы классно. Это помогает следующим фильмам: дадут больше денег, больше будут доверять, будет больше свободы сделать то, что ты хочешь, потому что раз ты отмеченный человек, значит, надежный. Это всегда помогает, но длится один-два фильма. Если потом снимаешь дерьмо, твоя избранность автоматически нивелируется. (Смеется.)
Про совесть
— Картина «Уроки фарси» напрочь лишена цинизма. Почему?
— Такой теме, как холокост, цинизм точно не нужен, всё должно быть искренне. Цинизм и фарс — две вещи, которых я тщательно старался избегать.
— Даже если это цинизм, который направлен против нацистов?
— Всё равно нельзя, всё равно лучше заменить на искренность, реалистичность, трагизм. Цинизм — это про недоверие к чему-то. А в нашей истории нужно верить, что были эти жертвы, были звери, которые это делали, что нельзя прощать людей, которые во всем этом виноваты.
— Тема памяти человека играет во всех ваших фильмах непоследнюю роль. Вы намеренно акцентируете на этом внимание?
— Считаю, что я больше говорю про совесть, нежели про память. Второй мой фильм был полностью про совесть, «Уроки фарси» про совесть. Жиль начинает чувствовать себя виноватым за его же спасение, поэтому огрызается на других: «Можете потише? Я спать хочу». Люди идут на расстрел на следующий день, а он говорит им, что спать хочет. Это висит на нем до тех пор, пока он не производит эту трансгрессию, проходит через трансформацию и говорит: «Всё, я устал. Устал притворяться, я устал всё это делать».
Многие, кто выжил, кто даже сейчас жив, до сих пор чувствуют эту «вину выжившего». Ты здравствуешь, а другие нет. Значит, что-то не так, значит, ты где-то схитрил, кому-то попу поцеловал. У Жиля в какой-то момент были именно такие чувства. Не только его, но и весь фильм спасло то, что выжил он не зря, а чтобы помнить этих людей и поставить им в каком-то смысле памятник самим фактом своего выживания. Если бы был фильм о том, что из лагеря просто ушмыгнул хитрый умный чувак, то про что было бы это кино?
— Вы однажды высказали мнение, что режиссер в любом случае вкладывает в главного героя часть себя. То же самое говорят о своих персонажах артисты. Так кого же в герое больше — режиссера или актера, который воплощает его образ?
— Зависит от подхода. Обычно я даю моим артистам много свободы и возможностей придумать персонажа самим. В России любят фразу «давать задачу». Я никому задач не даю, всё получается коллаборативно. Самое главное для меня — кастинг, найти правильных актеров для роли, а потом передать им этого персонажа. Но, думаю, от актера в персонаже всегда больше, чем от режиссера.
Полное вранье
— Мы в России пристально следим за делом Харви Вайнштейна. Недавно стало известно, что он подал очередную апелляцию, в которой заявил, будто суд допустил ряд ошибок...
— Никакой апелляции у него никто не примет. По его делу еще даже не начался калифорнийский процесс, разобрали только два или три эпизода в Нью-Йорке. В Калифорнии его ждет 20 судебных процессов. Он уже никогда не выйдет из тюрьмы.
— Мужчины в американской киноиндустрии, наверное, уже дыхнуть в сторону женщины боятся?
— Конечно, два-три раза подумаешь, прежде чем выразить элементарную симпатию. Расскажу одну историю. У нас есть сайты, где можно купить подержанную вещь, как ваш «Авито». В Штатах это стало опасным, потому что, когда ты договариваешься о встрече, тебя могут пригласить на какой-то адрес, куда ты приезжаешь с деньгами, и там тебя просто ограбят. Поэтому в Америке начали предохраняться и назначать встречи в публичных местах. Например, возле двери полицейского участка.
Я пошутил один раз, что теперь все режиссеры и продюсеры, которые встречаются с актрисами, чтобы поговорить о проекте, тоже должны встречаться возле полицейского участка или у адвокатов. Чтобы были свидетели. (Смеется.)
— Наша киноиндустрия тихонько хихикает над Голливудом...
— А что хихикать, у вас то же самое происходит.
— Наши актрисы на вопросы про харассмент отвечают слово в слово: «Никогда не сталкивалась, Бог отвел».
— Полное вранье. Вы же знаете, что это вранье.
— У нас до сих пор говорят: «Если мужчина нормальный, он будет приставать».
— Так-то оно так, но я считаю, это всё равно неприятно, хоть ко мне никто и не приставал.
— У вас еще не боятся на эту тему шутить?
— Что вы, ужасно боятся, просто на цыпочках ходят вокруг всех этих тем. Не дай бог, что-то не так скажешь...
— Как в Америке относятся к новым оскаровским правилам, что отныне в картинах должен быть чернокожий, гей и..?
— Это всё такая чушь, нет у нас таких правил. Это какая-то фейковая новость, какие-то расистские и сексистские правила, если задуматься. В Штатах об этом никто не говорит. Просто кто-то, видимо, пошутил в Facebook и пошел поломанный телефон.
Да, всегда ходила шутка о том, что если ты хочешь выиграть «Оскар», нужно снять фильм про человека с ограниченными возможностями, а еще лучше, если он будет геем в коляске, а еще круче, если он будет черным геем в коляске... Но официально таких заявлений никто не делал.
— Но ведь в шутке есть доля правды?
— Ну посмотрите фильмы, которые выигрывают «Оскар»...
— Ну, например, победитель 2019 года — фильм «Зеленая книга». Главный герой — чернокожий гей.
— Мда, точно... Может, вы и правы.
— Вот мы в России и боимся, что «Оскара» нам больше не видать. Где мы возьмем столько чернокожих?
— Действительно. Зато вместо китайцев можно брать якутов! (Смеется.)