«За интервью в «Известиях» коммунисты меня порвали как Тузик грелку»
Негласное правило, что худруки должны уходить из театра только вперед ногами, давно пора оставить в прошлом, считает Евгений Миронов. Он уверен, что представители народа не должны влиять на искусство, но диктат демократии — не меньшее зло, чем цензура худсоветов. А еще народный артист не понимает, как Кейт Бланшетт теперь смотрит в глаза Кевину Спейси после того, что о нем наговорила. Об этом художественный руководитель Государственного театра Наций рассказал в интервью «Известиям» по случаю открытия нового сезона.
— Евгений Витальевич, как чувствуете себя после карантина?
— Стыдно сказать, но прекрасно. Тот бешеный темп, в котором мы жили много лет, приостановился. Нам удалось более подробно поработать над новыми проектами, чего мы не смогли бы себе позволить, если бы не карантин. Разбирались с текстами, переписывали какие-то моменты, размышляли, ждали разрешения репетировать — и дождались. Сейчас в каждом углу театра кипит работа: готовим новые постановки, освежаем в памяти текущий репертуар, ведем переговоры по будущим проектам. Какие-то планы, конечно, перенеслись на следующий год. Например, «Мастер и Маргарита» Робера Лепажа. У канадцев та же проблема, что и у нас, — последствия пандемии, в том числе финансовые.
— Вы опять про работу рассказываете...
— Да у меня жизнь в этом плане не сильно изменилась — я и на самоизоляции работал. Единственное отличие — сильно экономил время: не ездил в разные точки Москвы, не встречался вживую, всё было в режиме Zoom, и я с удовольствием забираю этот опыт в будущее. Главное, всё это время я был с семьей. Три месяца работал дома, а рядом бегали, кричали, смеялись родные голоса. Это фантастика, потому что так близко со своей семьей я уже давно не жил. Обычно приезжал к ним летом на неделю, когда они все вместе отдыхали. И это была единственная неделя за год, когда я видел их всех вместе.
— Случилась переоценка ценностей?
— Да, я успел подумать, как мне дальше структурировать свою жизнь. Все-таки мне уже 54 года... Как у Пушкина в «Евгении Онегине»: «Ужель мне скоро тридцать лет». Я не кокетничаю, это логика распределения сил на будущее — энергозатраты большие, а ресурсов становится меньше.
— Думала, вы скажете «на остаток».
— Нет, ну какой остаток (смеется)? Чувствую себя вполне здоровым.
Еще за время карантина у меня родилось много новых идей: и театральных, и киношных. Я же еще и художественный руководитель студии «Третий Рим», которую мы сейчас динамично развиваем. Очень благодарен этому времени за то, что смог доделать что-то, до чего руки не доходили, смог отдохнуть от чего-то, от чего давно пора было отдохнуть. Никому и никогда не мог в этом признаться, но где-то в глубине души я давно мечтал об академическом отпуске на год. Думал: «Неужели я такой раб обстоятельств, что не могу взять и год ничего не делать или поехать, куда захочу?» Эти мысли я тут же от себя отгонял. Понимал, что это невозможно, и вдруг... эта пандемия.
В августе я выступил с концертом в Клину. Это были уже настолько забытые ощущения от встречи со зрителем... Впервые за долгое время мне было чем с ним поделиться, мне ничего не нужно было из себя вытаскивать специально.
— А обычно приходится именно вытаскивать?
— В последнее время было именно так. Ритм был напряженный: я не только работал в театре, но и снимался в двух фильмах. Съемки эти очень долго тянулись — целых два года. Я был настолько опустошен, что уже понимал: не имею права выходить к зрителям в таком состоянии. Я был пустым сосудом, даже со дна нечего соскрести — ничего не осталось.
— Многие еще не были в театре в новом сезоне. Каково это — играть перед полупустым залом?
— Я счастливый артист, так уж нас воспитал Табаков — мы всегда играли при полных залах. И, конечно, я задумывался, как будет ощущаться зал, в котором люди сидят в масках два через два кресла. Но мы, артисты, настолько соскучились по работе, что готовы играть перед любым залом. На прошлой неделе были «Рассказы Шукшина», и мы все получили какое-то колоссальное удовольствие от самой возможности почувствовать отдачу зрительного зала.
— Пока во всем мире рассуждают про харассмент, у нас в России женщины на эту тему предпочитают не распространяться. А вы как думаете, проблема всё же существует? В театре, например, режиссеры тоже в основном мужчины.
— Вы сами сталкивались с этим?
— Намеки были, но я всегда их жестко пресекала.
— В этом и кроется ответ на ваш вопрос. Таково наше общество — мы можем твердо сказать: «Да пошел ты знаешь куда!» И всё всем сразу становится понятно. У нас есть какая-то договоренность между полами — если зайдешь чуть дальше, получишь по рукам. При этом я не отрицаю того, что эта проблема есть и у нас. Очень сочувствую тем, кто столкнулся с насилием или принуждением. Но мне кажется, во многих странах эта проблема изрядно раздута. Примерно так же, как раздута была сейчас история с Black Lives Matter: расизм — это отвратительно, с ним нужно непримиримо бороться, но нельзя всё доводить до абсурда. Перебор, ребята, перебор... У меня ощущение, что в какой-то момент многие просто сошли с ума на почве так называемой новой этики.
Прошлой зимой мы сидели и общались с моей любимой актрисой — замечательной Кейт Бланшетт. Она пришла к нам в театр, посмотрела спектакль «Сказки Пушкина», после этого мы с ней вместе ужинали. Вечер проходил в прекрасной атмосфере, мы хохотали и болтали, и вообще мы с ней какие-то родственные актерские души... Меня интересовало чисто по-человечески, как она относится к тому, что происходило на тот момент с Кевином Спейси. Я спросил — и словно какой-то бетонный занавес вдруг упал между нами. Кейт изменилась в лице и сказала, что Спейси — это чудовище: «Я не буду его даже обсуждать, то, что он сделал, — это преступление». А через несколько месяцев суд снял с него обвинение. Мне интересно, как она сейчас смотрит в глаза Кевину Спейси. Человеку, которого просто уничтожили еще до суда, перечеркнули жизнь этого великого артиста. Я тогда подумал, что, наверное, именно так случалось у нас в советское время с инакомыслящими. Для меня влияние спецслужб у нас и общественного мнения на Западе абсолютно соразмерно.
— Всё, что укоренилось на Западе, постепенно вживается и в российскую действительность. Как считаете, кулак общественного мнения скоро будет грозить и здесь?
— Не хотелось бы. Люди не понимают, что это такое. Зимой мы были на гастролях в Париже, а у них там шли забастовки. Мы привезли спектакль «Дядя Ваня». Когда во Франции забастовки, там закрываются все театры — их работники тоже выходят на митинги, они солидарны. Я очень уважаю права трудящихся Франции, но, когда в день спектакля, не предупреждая, на работу не вышли технические службы, я был в ужасе от происходящего. Представьте только: у нас премьера, открытие «перекрестного» Года культуры России и Франции, пришли министры культуры Франции и России, посол, а у нас нет трех человек, один из которых поднимает занавес, второй отвечает за свет, третий — за звук. Подхожу к директору театра и художественному руководителю, нашему режиссеру Стефану Брауншвейгу, говорю: «Что мы будем с этим делать? Может, мы поставим своих?» Он, я уверен, тоже понимал, что невозможно отменить спектакль, но на словах должен был выражать солидарность с бастующими.
— Почему?
— Там мести боятся. Боятся того, что кто-то услышит нечто такое, что будет свидетельствовать об их несогласии с народной волей. Их просто вынудят уволиться. Во Франции в этом плане настоящий диктат — диктат демократии…
— Многие считают, что свободы и демократии у наших деятелей культуры многовато...
— Руководитель одной нашей важной культурной институции недавно сказал, что он хочет, чтобы ввели худсоветы. Миленький мой... Он, может быть, забыл, что это такое? Я помню спектакль «Три девушки в голубом» в «Ленкоме», который никак не могли принять. А это был такой спектакль! Я в жизни ничего подобного не видел! У меня было просто потрясение, как играла Чурикова, какая драматургия была у Петрушевской. Я бы мечтал, чтобы театр был таким везде и всегда. Бедный Марк Захаров: тут он обрезал монолог, там — сцену, потому что в худсовете были доярка, комбайнер и механизатор... Как представители народа, партийные люди, они могли влиять на искусство.
— Год назад в интервью «Известиям» вы сказали, что Ленин не любил Россию...
— Да, понаделали мы этим интервью делов. Коммунисты меня порвали как Тузик грелку (смеется).
— Почему личность Ленина до сих пор вызывает столько эмоций?
— Потому что он гений, он изменил мир.
— Не пора бы уже успокоиться?
— Как успокоиться? Вот следующий мой герой — Михаил Горбачев. Всего шесть лет был у власти, и он тоже изменил мир. Сколько времени уже прошло с тех пор? Мы когда с Чулпан Хаматовой в прямом эфире в Instagram прочитали кусочек пьесы, а потом выложили это видео на YouTube-канал Театра Наций, нас просто забросали со всех сторон проклятьями. А ведь мы ставим спектакль не про политику, а про любовь, про Михаила и Раису — про пару, которая волею судьбы изменила ход истории. Именно пара, не он один. Мне как артисту стало интересно, кто где из них родился, у кого какие корни, как они познакомились, какие они люди по характеру, по склонностям своим. Многое же зависит от личностных качеств. Мы в этом как раз увлеченно разбираемся. Знаете, у меня выработалась своя точка зрения на Горбачева. Когда я обложился разными книгами, в том числе стал читать про политическую составляющую его судьбы, у меня сформировалось о нем собственное мнение. Но я не собираюсь высказывать его на спектакле.
— Как ученик Олега Павловича Табакова вы переживаете за то, что происходит в МХТ?
— А что там особенного происходит? Опять готовы из мухи раздуть слона... Да, в труппе, судя по сообщениям, есть недовольные ситуацией, но есть и довольные. Вообще, нам пора что-то делать с нашим отношением — здесь я говорю и про театральное сообщество, и вообще про общество, и про власть в том числе — к смене поколений. Нужно принять это как естественный ход жизни. Правило, согласно которому художественные руководители и главные режиссеры должны выезжать из театра только вперед ногами, давно пора оставить в прошлом. Сколько раз мы были свидетелями того, как после смерти великого человека у руля театра ставили кого-то из коллектива, кто был под рукой, или вовсе случайных людей, и потом два десятилетия театр просто гнил, предавая таким образом принципы того, чьим именем все не уставали клясться. Вспомните хотя бы БДТ до того, как пришел Андрей Могучий, да и многие другие места...
Должны приходить другие, моложе и деятельнее, с другим представлением об искусстве. И коллектив должен быть настроен на работу с новым творческим лидером, а не на бессмысленные усилия по консервации того, что уже стало историей. Задачей театра не может быть так называемое сохранение традиций, театр должен жить и творить здесь и сейчас. Обиды и эмоции некоторых актеров по-человечески понятны, и труппы могут и должны меняться — кто-то уходит, кто-то приходит, нормальный процесс, не повод для скандалов. «Придет, придет и наше время, / И наши внуки в добрый час / Из мира вытеснят и нас!» — Александр Сергеевич Пушкин. Почему мои коллеги к этому не готовы, мне непонятно.
— Напоследок коротко расскажите, чем порадуете зрителей в новом сезоне.
— Коротко вряд ли получится. У нас юбилейный год — 135 лет этому зданию-сказке, которое архитектор Михаил Чичагов спроектировал в псевдорусском стиле специально для театра Федора Корша, крупнейшего частного театра в России. Праздновать мы будем ближе к Новому году, когда, надеюсь, мы сможем пригласить полный зал зрителей. А пока у нас уже вышли три премьеры: две на основной сцене и одна на малой. «Разбитый кувшин» режиссера Тимофея Кулябина с Ингеборгой Дапкунайте и Виталием Коваленко — это дебют одного из ведущих питерских артистов у нас в театре, да и вообще в Москве. В преддверии года Достоевского режиссер Евгений Марчелли поставил спектакль по повести «Село Степанчиково и его обитатели». Называется он «Страсти по Фоме», а главную роль играет мой учитель Авангард Леонтьев. На малой сцене Олег Долин представил спектакль-фейерверк «Лекарь поневоле».
В октябре тоже не собираемся сбавлять обороты: начнем со спектакля малой формы «Наше всё… Циолковский» в Новом пространстве Театра Наций, потом сыграем премьеру Алвиса Херманиса «Горбачев» и возобновим на малой сцене спектакль Талгата Баталова «Покорность» по роману Уэльбека — мы показали его на зрителях только два раза перед карантином. Ну а дальше — проведем Театр Наций FEST в Ноябрьске и Тобольске, выпустим премьеру «Моими глазами» в постановке Дмитрия Сердюка, это спектакль к 75-летию Победы, затем Тимур Бекмамбетов с «Ходжой Насреддином», Данил Чащин с «Живым трупом», Максим Диденко с «Левшой», а заканчивать сезон будем постановкой Константина Богомолова «На всякого мудреца довольно простоты». И это лишь то, что уже в процессе работы, а сколько еще в планах! Летом, в наш театральный отпуск, если всё будет нормально, полетим к Роберу Лепажу в Канаду — продолжать репетировать «Мастера и Маргариту».
В 1990 году после окончания Школы-студии МХАТ (курс Олега Табакова) Евгений Миронов был принят в Московский театр-студию под руководством Табакова. С декабря 2006 года — художественный руководитель Государственного театра Наций. Сыграл более полусотни ролей в кино, в том числе в картинах «Анкор, еще Анкор!», «Мусульманин», «Время первых» и других. Лауреат двух Государственных премий РФ. Народный артист России.
