Остров в океане: Александр Башлачев в русской культуре ХХ века
Александр Башлачев стоит особняком в отечественной рок-музыке — как, пожалуй, один из немногих ее героев, вписавших свое имя не только в анналы андерграунда, но оставшийся в истории русской культуры, русской поэзии ХХ столетия. Кто-то давным давно заметил, что формальным признаком величия писателя или поэта служит попадание в школьные учебники — так вот, Башлачев попал туда уже довольно давно. Он прожил до обидного короткую жизнь. Сегодня, 27 мая, ему могло бы исполниться 60. В этот день о СашБаше, как называют его и сейчас поклонники, и о своих встречах с поэтом вспоминает один из пионеров отечественной рок-журналистики, автор легендарных самиздатовских «УрЛайта» и «Контр Культ Ур’ы» Артем Липатов — специально для «Известий».
Клетчатая рубашка, «маечка с Моцартом», которую потом упомянет в стихах поэт Татьяна Щербина, взлохмаченные волосы, «зуб металлический торчит как-то некстати» (из мемории Александра Градского), светлые глаза, глубокие, ищущие. Небритость. Бубенцы, которые он привязывал на запястье перед квартирниками. И удары ноги об пол — единственные вместе с этими самыми бубенцами ударные инструменты, которыми он сопровождал свои выступления.
Жилец вершин
Александр Башлачев задолго до своего 60-летия вошел в пантеон русских рок-богов. Вернее, в пантеон богов русского рока; отличие есть, и оно важно. Русский рок до сих пор является отдельным музыкальным жанром, весьма распространенным на территории не только России, но и тех стран, куда россияне уехали или где остались. СашБаш, как слегка фамильярно называют его и посвященные, и неофиты, в этот пантеон входит вместе, скажем, с Кинчевым, Летовым, Шевчуком (который в 1984-м первым использовал в своей песне сам термин «русский рок»), Шахриным... кто там еще остался? Правда, его отчего-то не тиражируют на футболках, и в рекламной кампании «Нашего радио» лет 10-12 тому назад его облик отчего-то не участвовал; ну и не нужно это было, слава богу.
Кассету с записью одного из концертов Башлачева я получил от Вадима Степанцова зимой 1986-го, зайдя к нему в какой-то главк на Тверском бульваре, где будущий лидер «Бахыт-Компота» и соавтор хитов «Браво» дежурил ночным сторожем. Это было не похоже ни на что, с чем я сталкивался раньше.
Глуховатая гитара, какое-то звяканье (бубенцы!) хрипловатый голос, глумливые тексты (я включил сперва «Подвиг разведчика» и «Душа обязана трудиться») — и вдруг «Время колокольчиков». Песню эту потом принято стало называть «символом нового русского рока» (кстати сказать, последние пару лет на концертах Башлачев не пел в ней слово «рок-н-ролл» — «Свистопляс, славное язычество!»). Она завораживала, притягивала, и кассету после этого выключить было невозможно. Но уже тогда меня резанула словно бы мольба, как будто он выдавал желаемое за действительное, как будто уговаривал сам себя:
«Время колокольчиков»
Долго ждём. Всё ходили грязные,
Оттого сделались похожими,
А под дождём оказались разные —
Большинство-то — честные, хорошие...
И оттого финальный рефрен — «Я люблю время колокольчиков» — тоже звучал как-то отчаянно.
Много лет спустя я услышал строки текста «Времени» — прочитанные хорошо поставленным, актерским голосом под отдаленные гитарные риффы — в получасовом выпуске программы «Библейский сюжет» на телеканале «Культура», посвященном Башлачеву. Там много странного в этом выпуске: и пафосно-торжественные тирады автора-ведущего, и отсутствие указания реальных авторов видеосъемок и фото, показанных в кадре. Да что там, скажем честно: ничего живого и настоящего, кроме песен Башлачева, в этой программе нет вообще.
А уж чтение с выражением тех слов, которыми он жил, которые не выпевал даже — выстреливал, выплевывал, — оно совсем противоестественно. Но так уж принято у нас: как только к чему-то приклеивают ярлык «культура», это что-то немедленно становится торжественно-ненужным, как официальный костюм, который жмет под мышками и от которого чешутся ноги.
Башлачев всего этого чурался, бежал. Поэтому, наверное, почти не давал интервью; поэтому отказался сниматься у Алексея Учителя в «Роке», куда прекраснейшим образом вписались БГ, Шевчук, Адасинский, Цой, Гаркуша. Всё потому, что спрашивал он с себя невероятно жестко, не терпя фальши ни в чем («Ты не должен делить себя на себя и песню, это не искусство, это естество. Для меня вот это — критерий» — из интервью режиссеру Борису Юхананову), и оттого некоторые его строки так непросто доставать из памяти: вспоминая, словно принимаешь тяжелый груз.
Короткие встречи
Наше знакомство было поздним и недолгим: три квартирных, два «нормальных» концерта, случайные посиделки у бывшего клавишника ДДТ Володи Сигачева, впоследствии канувшего в никуда, четыре обрывочных разговора да моя наивная попытка взять у него интервью перед одним из квартирников на Аэропорте.
Квартирник тот закончился грустно: соседи снизу, которым надоело башлачевское топанье ногой по полу у них прямо над головой и толпа курильщиков на лестничной клетке, вызвали милицию. Хозяина квартиры среди нас не было, и всю компанию просто выгнали на улицу, а дверь опечатали. Но перед этим я все-таки умудрился пристать к Саше в коридоре; тот вежливо, но решительно заставил меня выключить громоздкий диктофон, но несколько реплик его я запомнил. При этом собственных вопросов не помню напрочь.
Скорее всего, один из них касался того, что, как мне казалось, объединяет музыкантов в «рок-н-ролльное братство». Башлачев пресек мои прекраснодушные измышления: «О чем говорить? Какие выводы делать? Мы все — острова в океане, я, Кинчев, БГ... ничего общего между нами нет». Я не знал тогда, летом 1987-го, что уже год с небольшим он не пишет песен. С другой стороны, не прошло и пары лет, как его слова подтвердились; по адской иронии судьбы, это произошло на концерте его, Башлачева, памяти.
Кем он был? Сейчас принято считать — поющим поэтом. Как артиста его сложно было воспринимать: артистами были Кинчев, Гребенщиков, даже Шевчук, — они существовали в создаваемых ими образах, меняли личины; он — нет («Люди, которых я вижу на сцене, — я им не верю. Я знаю, что они другие! Зачем играть в другого человека, когда можно играть в себя?!» — так он говорил в одном из немногих интервью). Поэтом... пожалуй; его строки на бумаге не выглядят неуместно, в отличие от большей части рок-текстов.
Он умело обращался со словом, владел разнообразными формами стиха, играл со смыслами и архетипами, рифмами и аллитерациями — и даже если его строки и казались иногда прямолинейными, талант в них буквально искрился. Это видно и в его песнях о любви, равных которым в русском роке немного, в его великолепных сатирах и уж тем более в эпических «Имени имен» и «Ванюше».
Когда в начале 2000-х я обнаружил башлачевскую «Колыбельную» в хрестоматии первоклассника, выданной сыну в школе, то был шокирован ее мощью и серьезностью, особенно в сравнении с соседними страницами, на которых паясничали, заигрывая с семилетками, строки так называемых настоящих поэтов.
Ловец слов
Кстати, о поэтах. Евгений Евтушенко, включивший строки СашБаша в свою поэтическую антологию, в предуведомлении к ним написал много слов, не имевших к нему никакого отношения: о каком-то «протестном просторе», о том, что ему необходима была более широкая, телевизионная даже аудитория. Патриарх оценил масштаб дарования нашего героя, но не понял в нем ничего.
Вознесенскому, по словам Леонида Парфенова, одного из «соучастников открытия» Башлачева, он тоже очень понравился, но не так, как более близкий и понятный ему БГ. А приняли и поняли его — безоговорочно — два именно поющих поэта, Дольский и Окуджава. Потому ли, что пели сами? Что умели облечь собственные слова в звук?
«Черные дыры»
Хорошие парни, но с ними не по пути.
Нет смысла идти, если главное — не упасть.
Я знаю, что я никогда не смогу найти
Всё то, что, наверное, можно легко украсть.
Но я с малых лет не умею стоять в строю.
Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг.
И мне надоело протягивать вам свою
Открытую руку, чтоб снова пожать кулак.
Да, был еще звук. Была гитара, на которой он аккомпанировал себе всё лучше и лучше. Был голос, хрипловатый, «как у Высоцкого», сказал мне приятель — любитель авторской песни, которому я поставил ту самую кассету, бело-оранжевую Sony, полученную от Степанцова, и тут же поправился: «нет, не как у Высоцкого». Была уникальная манера исполнения. Cantautore, сказали бы итальянцы, и были бы правы, да вот только нет в русском языке такого же лаконичного и емкого слова, которым можно перевести этот термин (словосочетание «автор-исполнитель» давно скомпрометировано, хотя формально верно).
«Петербургская свадьба»
Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой и крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.
Говорили, что он очень хотел записаться с группой, чтобы высечь из своих песен те «искры электричества», о которых поется во «Времени колокольчиков». Понять, чем это могло бы стать, можно, послушав альбом «Чернобыльские бобыли на краю света» — запись квартирника, в котором приняли участие Святослав Задерий и еще два музыканта из тогдашней «Алисы». «Производит впечатление некоего полуфабриката», — написал анонимный рецензент; это не совсем так, но трое были тут очевидно лишними.
Наверное, поэтому странным показался альбом-посвящение «Серебро и Слезы», вышедший несколько лет назад по инициативе лидера «Калинова моста» Дмитрия Ревякина. Цвет русского рока, от Скляра и Сукачева до Шевчука и Шклярского, от Юрия Наумова и Кинчева до Ревякина и Сергея Богаева, пытался приблизиться к этим песням; вышло у немногих.
Не очень хорошо ложатся башлачевские песни на «черные гитары». Почему? Об этом можно долго рассуждать, но, кажется, прежде всего потому, что Башлачев был силен собственной самостью, которой не был нужен никакой рок-н-ролл. «Я никогда не считал его рокером, — это сказал писатель Александр Житинский, который знал, любил и, главное, понимал рок-н-ролл, — он был в стороне, сам по себе».
Но и ему зачем-то понадобилось противопоставлять шуточные и сатирические песни СашБаша — и «высокую поэзию». Мог бы, дескать, ерничать и дальше, но осознал, что вот оно, главное. Это отчасти подтверждается Артемием Троицким: «Надоело ерничество... Глупость это всё», — говорил [Башлачев]. Медленно, но верно из его песен «выдавливались» два качества: ирония и бытовая конкретность...»
Но, и смеясь, и ерничая, Башлачев был невероятно серьезен. Стоит только внимательно вслушаться — или вглядеться — в строчки «Слета-симпозиума» или «Подвига разведчика», чтобы понять, что они ничуть не проще и не менее важны, чем «Поезд № 193» или «Влажный блеск наших глаз». И если в первых слышится горькая усмешка, то во вторых — отчаянная любовь буквально за шаг от ее конца; и то, и другое тут — глотки свежего воздуха, которого не было вокруг. Как можно сравнивать значимость одного глотка и другого?
За полтора года до гибели он перестал писать песни — или они перестали писаться. Вероятнее, второе. И вряд ли дело было в новой эпохе, в которой газетные заголовки стали смелее диссидентских частушек. Любой пишущий знает, как становится страшно, когда слова, сами «шедшие горлом», вдруг иссякают.
Как страшно и пусто было ему, нам не узнать никогда. В «Ванюше», долгой и страшной его былине, по мнению многих — самом главном его произведении, есть только намек на это:
«Ванюша»
Хошь в ад, хошь в рай,
куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада,
никуда теперь не надо.
Но для меня самой важной песней Александра Башлачева стал «Грибоедовский вальс» с его невероятно точной метафорой невозможности воплощения себя. История сельского водовоза, благодаря сеансу гипноза ставшего на мгновение Наполеоном на поле битвы и не вынесшего невозможности возвратиться в это состояние, не только поэтически совершенно безупречна. Она еще и убийственно точна. Ровно то же самое имел в виду Геннадий Шпаликов, говоря: «дело не в советской власти, а в собственном несовершенстве».
Последний раз я видел его на сцене ДК МЭИ. Он приехал без гитары, а на чужой, которую тут же нашли и принесли, посреди выступления лопнула струна. Башлачев заслонил лицо рукой, и этот момент оказался запечатлен объективом фотографа Саши Пигарева. До сих пор я считаю эту фотографию лучшим портретом СашБаша, хоть на ней и не видно лица.
Когда его не стало, в рок-клубе царило какое-то жуткое молчание, из которого вырывались песни — «Черный ворон», спетый Гребенщиковым, бутусовские мучительные «Бриллиантовые дороги», шевчуковская «Прекрасная любовь». Оказывается, сохранилась видеозапись. В конце, там, где «погиб бродяга у городских ворот», Шевчук пытается разорвать мертвенную тишину — он кричит: «Подпевайте, ну что же вы?!». Народ безмолвствует.
Нам нечего было ответить этой смерти. Она была не в нашей компетенции.
...Странно и дико отмечать шестидесятилетний юбилей Александра Башлачева, которому навсегда осталось двадцать семь. Странно слушать его песни сегодня — но, наверное, необходимо. Это больше, чем песни, и даже больше, чем стихи. Это — часть дыхания огромного, неповоротливого, неласкового существа, которое зовут Россия, которое он истово любил и которое проигнорировало его, несмотря на отчаянный крик:
«В чистом поле дожди»
Я увидел тебя, Россия.
А теперь посмотри, где я!
— но выдохнуло его словами и спело его голосом.
