«Все иностранцы в Москве посещали Кремль, Мавзолей и «Известия»

Журналист-международник Мэлор Стуруа недавно отметил 89-й день рождения. Он пришел в иностранный отдел «Известий» в 1950 году, еще при жизни Сталина, и вот уже 67 лет считает себя представителем известинского журналистского сообщества. Мэлор Стуруа рассказал обозревателю «Известий» Наталии Осс о том, какое влияние оказывала газета на политическую и общественную жизнь страны, как работали собкоры газеты за рубежом во времена холодной войны и что нужно сделать сейчас для улучшения отношений США и России.

— Большая часть столетней жизни «Известий» прошла на ваших глазах — целых 67 лет. Стать корреспондентом газеты — это был ваш карьерный выбор? Вы этого добивались?

— Началось с того, что я договорился со своим однокурсником Ярославом Шавровым, работавшим в «Известиях» — я пишу, он публикует материалы за своей подписью, гонорар пропиваем вместе в знаменитом «пушкинском» баре, который находился рядом с редакцией. В тот момент я еще не решил окончательно, должна ли моя стезя пролегать через «Известия». Редактор иностранного отдела Владимир Кудрявцев заметил, что Шавров стал писать лучше, похвалил. Шавров оказался порядочным человеком и рассказал ему про нашу договоренность. Кудрявцев говорит — тащи сюда этого Стуруа, примем его!

Но Кудрявцев знал, что мой отец, председатель Президиума Верховного совета Грузии, был отстранен от своих больших должностей за так называемую тоску по троцкизму. Она выражалась в том, что он написал мемуары, реабилитирующие кавказских коммунистов, арестованных и расстрелянных при Сталине. Отец передал рукопись секретарю Верховного совета Грузии Васо Эгнаташвили, о котором ходили слухи, что он — брат Сталина, а тот принес ее в ЦК компартии Грузии, и грузинское руководство обратилось с просьбой снять отца со всех постов и репрессировать. Сняли, но физически не тронули, потому что Сталин сказал: «Старик спятил с ума». Въедливый известинский завотделом кадров Кузюлин увидел, что мой отец сначала — председатель Президиума, а потом — какой-то адвокатишка. И доложил. Кудрявцев мне говорит — есть большая фигура, которая поручилась бы за тебя? Такая фигура у меня была, в лице Анастаса Микояна, члена политбюро и заместителя председателя Совета министров СССР. Микоян и мой отец были в числе арестованных бакинских комиссаров. Но в отличие от главы бакинской коммуны Степана Шаумяна, уверенного в том, что англичане не позволят расстрелять революционеров, мой отец в английскую демократию не верил. Они с Микояном бежали — дали взятку начальнику тюрьмы. Микоян был обязан отцу жизнью, они близко дружили. Дальнейшее знаю со слов Кудрявцева. Микоян звонит Губину и говорит, что ручается за меня. Губин что-то там мычит. И тогда Микоян говорит — раз мое ходатайство вас не устраивает, я передаю трубку Иосифу Виссарионовичу. Под Губиным, понятно, образовалась лужа. Сталин, великий лицемер, говорит Губину: вы что, забыли постановление такой-то партконференции о том, что сын за отца не отвечает?!

Так я стал корреспондентом газеты «Известия».

— Как вы написали в одном из своих текстов, газету тогда называли «загубленной», не в переносном смысле. Почему?

— Не думаю, что она была загубленной. Это игра слов, мало отражающая реальное состояние дел. Мощная газета, официоз Верховного Совета СССР, по тиражу мы уступали только «Правде». В «Известиях» был очень сильный коллектив пишущих авторов — Евгений Кригер, Татьяна Тэсс, Виктор Полторацкий. Этих людей знал весь Советский Союз. И они очень тепло относились к нам, юнцам. Стремились с нами дружить, видимо, хотели пополнить свои пороховницы нашим молодым зарядом и одновременно делились своим опытом. Я был любимчиком наших старых журналистов.

После смерти Сталина Хрущев берет верх, и мы становимся газетой оттепели. Из «Комсомольской правды» к нам переводят Алексея Аджубея в качестве главного редактора. К его приходу я был уже замредактора отдела иностранной прессы.

— Как Алексею Аджубею удалось реформировать «Известия» так быстро, буквально за несколько месяцев?

— В первую очередь он назначил всех наших стариков-международников на разные почетные должности. Им повезло — они стали обозревателями ЦК, огромная зарплата, пайки! Но никакого отношения непосредственно к созданию газеты уже не имели, только писали. И после этого Аджубей собрал другой круг людей — молодежь. Он сказал — ребята, я убрал всех стариков, теперь будем делать газету! Он лишил нас больших зарплат, но дал карт-бланш. Я был одним из тех, кто мог ногой открывать дверь главреда. Никто не мог меня задержать — ни секретарь, ни помощник. В международном отделе после Аджубея главным был я.

— Вы стали начальником отдела?

— Нет, начальником был другой. Но в действительности газету делали мы. Постепенно газета стала набирать и тираж, и темпы. Единственное, что нас сдерживало, — мы не имели права опережать «Правду». Мы могли бы легко набрать тираж 12 миллионов, но нельзя было. На «Известия» подписывались охотно, а на «Правду» требовали подписываться в нагрузку.

— Об атмосфере в редакции периода оттепели ходят легенды. Все стремились попасть в «Известия», печататься, прийти, дружить. Почему?

— Потому что газета стала невероятно популярной. Во-первых, мы критиковали и людей, и организации, которые никто не смел критиковать. Это уже было привлекательно. Во-вторых, Аджубей был зятем первого лица в государстве и, конечно, было лестно с ним поговорить. «Известия» стали магнитом, который притягивал к себе всю иностранную прессу. Что касается нашей, то она только облизывалась, что у нас такой главный редактор. Все иностранцы, приезжавшие в Москву, посещали Кремль, Мавзолей и «Известия». У нас побывали американский писатель Джон Стейнбек, знаменитый путешественник Тур Хейердал, артисты, государственные деятели.

— В этот период Аджубей придумывает проводить открытые летучки. Как это было?

— На летучки приходили министры, академики, знаменитые специалисты в своих областях. Например, наш отдел науки готовил материал об открытии в области биологии, и к нам приходил академик, о котором мы писали. Что касается чиновников — в «Известиях» была рубрика «В министерствах и ведомствах». Очень опасная рубрика. Там писали наши первачи по внутренним делам, они разбивали целые министерства! Министры думали: о, Аджубей пишет об этом, но, конечно, он не сам придумал тему, это Хрущев нами недоволен! В действительности же Хрущев не знал о том, что делает его зять. А Аджубей рассуждал так: давайте мы сегодня ударим по Министерству транспорта! Он посылал на железнодорожный транспорт спецкоров, которые разбирались в теме и долбили.

— Чем отличалась работа журналиста в центральной газете при Сталине и после Сталина? Вы теперь один из немногих, кто может об этом судить не понаслышке.

— Я помню, как приходил в Министерство иностранных дел при Сталине. В 1951 году меня, неоперившегося юнца, послали к тогдашнему министру Вышинскому (с 1935 по 1939 год — прокурор СССР, один из главных идеологов и исполнителей сталинских репрессий, с 1949 по 1953 год — министр иностранных дел СССР. — «Известия»). Вышинский много выступал в ООН, мы должны были его печатать. Он наговорил столько, что газета задолжала ему несколько полос. В политбюро было принято решение свести все эти полосы в одну. Полос было шесть или семь, сократить их поручили мне, тогда двадцатилетнему. Никто меня не проверял. Проверишь — значит, берешь ответственность на себя. Редактор говорит: сократил — езжай к Вышинскому, он тебе завизирует. Приезжаю я в МИД, захожу в кабинет. Он меня тепло встретил — чай, конфеты «Мишка косолапый», печенье. Даю материал и говорю: «Вот, Андрей Януарьевич, сократил вас в соответствии с решением политбюро». Ему лень было читать, и он спрашивает: «А смысловые связки есть?» «Есть», — отвечаю. «Ну тогда всё в порядке». И подписал. Мы еще сидим и разговариваем, и вдруг звонок. Он говорит мне: «Выходите из комнаты, Сталин звонит!» Выхожу, стою в приемной. Минут через десять секретарь выносит мне подписанный материал: можете ехать и печатать.

Главный редактор Губин, зная нашу систему, спросил меня, когда я вернулся: «Вышинский прочел полосу?» Я ему честно ответил: нет. «А почему завизировал?» — «Потому что он мне задал только один вопрос: есть связки или нет?» — «А вы что?» — «Сказал, что они есть» — «А вы уверены, что они есть?» — спрашивает Губин, а сам дрожит, волнуется. «Думаю, что есть», — отвечаю ему. И напечатали. И Губин дня два потом меня спрашивал про эти связки, наконец, когда никто не позвонил из ЦК, он понял, что всё в порядке.

При Аджубее, когда я приезжал к министру иностранных дел, уже не Вышинскому, а Громыко, прием был уже совсем другой.

— Так в чем разница?

— Я дрожал, и все мы дрожали перед Вышинским, а перед Громыко никто из нас не дрожал. И мы знали: если что, Аджубей нас вытащит. И вообще ходили слухи, что Аджубей может сменить Громыко. Поэтому Громыко ненавидел Аджубея, правда, выказывал ему должное почтение.

Однажды Громыко вызвал меня и Юрия Жукова — тот был первое перо партии, в «Правде» работал. И вот мы сидим по обе стороны его письменного стола, слушаем. Вдруг я чувствую чей-то пристальный взгляд. Оказывается, я заснул! Это было естественно — мы же работали до утра. Еще не ввели норматив, что в три часа ночи газета должна быть подписана, потом подписывали уже к 12 ночи. А тогда — к утру. Так вот, Жуков на меня смотрит — на лице его ужас написан. Вы представляете, в кабинете Громыко заснуть при самом Андрее Андреевиче! Вот разница.

— В 1960-е «Известия» становятся вечерней газетой — то есть сдаются в печать днем, а к читателю приходят вечером, раньше всех других газет. Как это удалось сделать? Ведь основные новости появляются как раз к вечеру.

— Мы стали сдавать газету в три часа дня. В киосках она появлялась к семи. Это придумал Аджубей. Он не хотел печатать огромный массив официоза, который всегда поступал ночью. Так было при Сталине, так было и после Сталина. С переходом на вечерний выпуск мы освобождались от этого. К семи часам вечера никаких великих бумажных событий в стране не совершалось. Они совершались уже после 12 ночи.

— А на следующий день они уже не были новостью.

— А на следующий день начиналось такое — а надо ли ставить, ведь это уже было в «Правде», в других газетах, все уже читали. Давайте лучше отразим постановление каким-то журналистским материалом. Для нас было очень приятно то, что «Известия» стали вечерней газетой. Мы все были молодые люди. И вместо того чтобы сидеть в редакции до утра, мы к семи вечера были свободны. Мы шли и делали что хотели!

— После снятия Аджубея с поста главного редактора — это произошло на том же пленуме ЦК партии, на котором снимали Хрущева, — он фактически получил запрет на профессию. Многие его соратники в «Известиях» даже не пришли его проводить. Вы были этому свидетель?

— Да, так и было. Я помню, захожу к Михайлову-Цейтлину, который был редактором иностранного отдела, говорю: давайте, Михаил Александрович, пойдем попрощаемся с Аджубеем. У него лицо так сморщилось, и он говорит: «Нет, нет, Мэлор, вы поймите меня, я не могу!» А, действительно, надо было его понимать. Пойти к Аджубею в момент, когда Хрущева сняли? А что мы знали о произошедшем? Тогда вождей или арестовывали или расстреливали. Или они сами умирали.

— Но это были уже другие времена!

— А вот были ли другие времена, мы еще не знали! Потому что между Сталиным и Хрущевым никого не было. И мы не знали, как обойдутся победители с побежденным. Сначала сняли. А потом что сделают? Если они расстреляют Хрущева, как до того расстреляли Берию, то тогда и Аджубея должны на 25 лет куда-то сослать. Мы не знали, как дальше развернется. И бедный Михайлов воображал самые страшные картины.

— А вы пошли прощаться?

— Я пошел. Его не было в кабинете. Он сидел в буфете на седьмом этаже. Там была буфетчица Соня, она поила его коньяком. И народ начал идти на седьмой этаж. Мы его поддерживали, конечно. Но было ясно, что как главный редактор он — конченый человек. Потом его взял в журнал «Советский Союз» Николай Грибачев. Ничего особенного Аджубей там не делал. Потому что Аджубей не был пишущим редактором, он был организатором. Сам писал редко, хотя темы выбирал взрывоопасные. Он был Богом помазанный главный редактор.

— В конце аджубеевской пятилетки вы собирались ехать в Англию собкором. Вы сами попросили о командировке?

— Бедный мой предшественник на этом посту Володя Осипов допустил какую-то ошибку. Это еще при Сталине было. Где-то выступал, что-то не то сказал, кто-то донес, и решили его отозвать. И Аджубей делает мне большой подарок — посылает корреспондентом в Англию. Я у него был как вол — тащил на себе всё, что касается иностранного отдела. И я был страшно рад, что наконец освободился от всех этих дел и буду только писать. Но в это время снимают Хрущева и снимают Аджубея. И я думаю — ну всё, пропала моя английская постоянная командировка! И месяц я сижу в своем иностранном отделе. Вдруг звонит замглавного и говорит: Мэлор, почему вы сидите в Москве? «А где я должен сидеть?» — спрашиваю. «А вы должны сидеть в Лондоне!» — «А почему я должен сидеть в Лондоне?» — «А потому что было принято решение на секретариате ЦК, и решение было подписано Брежневым!»

Тогда каждого корреспондента, который выезжал за границу, утверждал секретариат ЦК КПСС. Оказалось, в тот день, когда обсуждался мой вопрос, Хрущев был в командировке, и вместо него заседание ЦК вел Брежнев. И Брежнев подписал мое назначение. После снятия Хрущева начали, видимо, разбирать все документы и давать ход тем, где были подписи Брежнева — значит, тут всё нормально, решение должно осуществиться. Мне просто повезло. А если бы Хрущев подписал?

— Одна подпись решила вашу судьбу?

— Да. Абсолютная случайность, что так вышло. Если бы стояла виза Хрущева, то в Англию меня бы не послали и вся моя жизнь повернула бы по-другому.

— Вы туда ехали с ощущением — о, как классно, наконец-то я поживу на Западе! Или вы были такой правильный советский человек, считали, что в СССР всё хорошо?

— Нет, я был западным человеком, даже пребывая здесь. Недаром у меня была кличка в свое время — Плейбой сталинской эпохи. Поэтому я очень быстро вошел в английскую жизнь. И через некоторое время я стал в Лондоне очень знаменитым. Актеры — Лоуренс Оливье, Вивьен Ли, Пол Скоффилд, знаменитые критики, писатели — все они были моими знакомыми и друзьями. Я к ним ходил в гости, они ко мне приходили — жили довольно весело.

— И что же было самого хорошего в жизни спецкора?

— Я много писал. Работал в Лондоне более пяти лет. Конечно, это было глотком воздуха, и это открыло передо мной новые горизонты. Мне повезло — в Англии проходило первенство мира по футболу. Я любил футбол, знал его, сам играл. Корреспонденции читались взахлеб! У меня появились интересные поклонники — Шостакович, Хачатурян, Светланов — они тоже любили футбол и читали мои статьи, искали их в газете. Так я стал очень популярным, причем в самых разных слоях населения.

— Сколько тогда было советских корреспондентов в Лондоне?

— Советских корреспондентов был полный набор — «Труд», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная Звезда», ТАСС целую контору имел.

— Сколько из этих корреспондентов были разведчиками, по вашим оценкам?

— По моим — больше половины. Вообще «Правда» и «Известия» очень долго были освобождены от этой нагрузки. Корреспондентами работали пишущие люди, не имеющие отношения к органам. А потом, когда увеличилось общее количество журналистов — до двух-трех от издания, — тогда уже было так: один настоящий, пишущий, а двое других еще где-то работают. В Англии я был один, а вот в Штатах мне на хвост уже сажали еще одного корреспондента. Писал он редко, в основном занимался своими делами.

— Во время холодной войны вас высылали из Вашингтона. Почему?

— О, это было интересно! Корреспондент журнала Newsweek Эндрю Нагорски был выслан нашим правительством как шпион, который работает на ЦРУ. А причина была в том, что журнал Newsweek опубликовал на обложке бюст Брежнева, весь раздолбанный. И статью про то, что Брежнев потерял всякую способность к мышлению. А раз того выслали как шпиона, Вашингтон решил ответить взаимностью, и жребий пал на меня, потому что я тоже «чистый» журналист. Американцы хотели подчеркнуть, что я «чистый» и он «чистый», потому что если бы он был действительно агентом ЦРУ, то вместо меня изгнали бы кого-нибудь, кто являлся агентом КГБ. Это же всё — открытые карты, все знают, кто есть кто. Еще у американцев появилась бредовая идея о том, что раз Стуруа — популярный журналист, то, чтобы сохранить его в Америке, может быть, Советский Союз оставит у себя Нагорски. Это было наивно. У нас вторых-третьих людей в государстве расстреливали, а кто я такой, чтобы меня пощадить?

— Как высылка устроена изнутри, как это происходит технически?

— Мгновенно. Мне дали 48 часов, семья может задержаться. Когда меня выслали, жена была в России. Она поехала в Америку, собрала наши вещи и привезла сюда. Никто тогда не возмутился. Даже в «Известиях» не было возмущенной статьи.

— Вы говорили со многими президентами Соединенных Штатов — Эйзенхауэром, Никсоном, Картером, обоими Бушами... Вы могли бы назвать характерные черты американской политической элиты?

— Ни у кого из них не было семи пядей во лбу. Мы иногда думаем, что у них президентов избирают, как у нас выбирали Ленина, Сталина... Но на Западе президент отнюдь не должен быть самым умным человеком. Это мы наших вождей всегда называли великими — Маркс самый умный, Ленин самый умный, Сталин гениальный! Когда там избирали президентов, наш народ думал так: «Там тоже избирают самых лучших». Ни Эйзенхауэр, ни Кеннеди, ни Картер, ни Никсон, ни Рейган — никто из них не был гениальным, никто даже не был выдающимся — понимаете? Мы думаем, что американский президент тоже должен быть великим, ибо у нас все великие — а это совсем не так. Они могли быть опытными, ловкими, но великими — нет.

— Чтобы править великой страной, не нужно быть великим, на ваш взгляд?

— Там нет. У них — нет.

— А у нас?

— А у нас надо, да, так получается.

— Вы хорошо знаете Америку и как журналист, и как человек, который много лет там живет. Скажите, это вечное противостояние, холодная война, которая прерывалась всего на несколько горбачевских и первых ельцинских лет и сейчас вновь идет — она когда-нибудь закончится?

— Перманентная холодная война между США и Россией закончится, видимо, только тогда, когда обе страны будут протягивать ножки по одежке. США считают, что они победили в холодной войне, а мы, обиженные тем, что нас называют проигравшей стороной, стараемся взять реванш. Если же мы отделаемся от комплекса неполноценности, а они — от комплекса всепобеждающей Америки, может быть, отношения между Вашингтоном и Москвой станут более упорядоченными. Но соперничество никогда не исчезнет. Оно существует и между капиталистическими государствами: США–Англия, США–Франция, США – Европейское сообщество. И есть еще один соперник — Китай.