Финансирование науки разовыми целевыми выплатами — грантами — популярно на Западе с тех пор, как научные исследования потребовали расходов, далеко выходящих за пределы возможностей увлеченного частного лица или учебного заведения. В нашей стране примерно тогда же — на рубеже XIX–XX веков — сложилась система исследовательских институтов, получающих стабильный бюджет и по завершении запланированной программы работ переключающихся на новые задачи. У нас не только государственные структуры, но и благотворительные фонды предпочитали финансировать не туманные планы, а людей с уже сложившейся репутацией.
Увы, чем авторитетнее специалист, тем ему труднее уйти на новое направление деятельности. Да и сложившийся вокруг него коллектив, подобранный под определенные проблемы, далеко не всегда можно перенастроить целиком и быстро: кому-то придется уходить, а пришедшие взамен тратят немало сил и времени на встраивание в уже накопленную систему взаимодействия. Вдобавок, безоговорочное доверие руководителю, когда-то ушедшему дальше других и поэтому понимающему больше, чем подчиненные, может сказаться пагубно на новом пути, куда все пошли одновременно.
Но и грантовая система не безупречна. Коллектив под каждую задачу надо формировать и вовсе заново — время на притирку зачастую превышает весь первый запланированный этап работы. Но главное — по окончании каждого этапа надо предъявлять уже достигнутые результаты, и дальнейшее финансирование выделяется в зависимости от исполнения плана. Между тем с незапамятных времен известно: дураку и начальнику полработы не показывают. Особенно — исследовательской работы, где заведомо невозможно предвидеть ни все препятствия, ни все прорывы.
В советское время тоже не раз пытались планировать научные достижения, и ответ был один: в план включалось лишь то, что фактически уже сделано, а выделенные под этот план средства тратились на нечто новое. Тогдашние распорядители ресурсов понимали эту тактику, но ей не препятствовали, ибо стремились к максимально возможному конечному результату. Современные же распределители грантов отвечают не за результат, а за соблюдение инструкций. Поэтому изрядная часть исследователей теряет возможность дойти до намеченной цели просто потому, что очередной шаг не удалось сделать вовремя.
Сейчас как выход из тупика предложена система мегагрантов — сумм, достаточных для выполнения большой значимой работы. Так, Министерство образования и науки (МОН) РФ намерено до 2020 года выплатить таким образом 30 млрд рублей — маловато (в сопоставимых ценах) по сравнению с программами исследований в советские времена, но всё же весьма ощутимо по нынешним скромным меркам. Более того, недавно президент, обсуждая уже достигнутые результаты системы финансирования научных исследований с помощью мегагрантов, пообещал: некоторые особо успешные ученые и лаборатории могут рассчитывать на постоянное финансирование — совсем как в те времена, когда наша страна не пыталась копировать зарубежные способы организации науки, а создавала собственные.
Но если мы возвращаемся к поддержке цельных программ и сложившихся коллективов, то вновь возникает вопрос: как их оценивать, как распределять средства?
Пока основным критерием для МОНа служит индекс зарубежного цитирования — число ссылок на труды отечественных ученых в работах их несомненно авторитетных и влиятельных иностранных коллег. Но далеко не все наши исследования, важные для нас самих, пользуются соответствующим вниманием за границей: так, в русской литературе для зарубежья важно то, что можно напрямую соотнести с тамошним творчеством. Например, британцы считают Пушкина прежде всего продолжателем Байрона, хотя наш творец пережил увлечение романтизмом лишь на заре собственного труда, а уж его роль в создании современной русской литературной языковой нормы и вовсе почти никого из иностранцев не волнует.
Индекс внутрироссийского цитирования интересует МОН куда меньше: мол, коллеги, давно знакомые и регулярно сотрудничающие, ссылаются друг на друга значительно чаще, чем на столь же значимых представителей других кланов. Но ведь и за пределами РФ положение аналогично: даже если кто-то из наших ученых заложил новое научное направление, идущие по нему охотнее упомянут достижения друг друга, а не основоположника.
Со времен зарождения науки известно: она должна отвечать на вопросы из двух источников. Первый — ее внутренняя логика: каждая решенная задача открывает подходы к решению новых, зачастую и вовсе неведомых ранее. Второй — практика, иной раз на первый взгляд и вовсе не связанная с наукой: еще Энгельс отметил, что возникшая у общества потребность движет науку быстрее, чем десятки университетов (в его время почти все ученые зарабатывали на жизнь прежде всего преподаванием).
Но в нашей стране в эпоху массированного коврового реформометания в 1990-е годы разрушена львиная доля высокотехнологичных — наукоемких! — отраслей производства. Самобытность культуры объявлена не то что недостатком, а преступлением. Во всех гуманитарных занятиях высшей доблестью предписано считать рабское повторение азов зарубежного канона. Особо старательно вытоптана прикладная наука — система перевода вопросов практики на язык науки и ответов науки на язык практики.
Недавно лихие реформаторы говорили: нам не по карману ни высокие технологии, ни высокая наука. Теперь они же отмечают обилие того и другого как главный источник благополучия тех стран, коим пытаются подражать. Но всё еще не признали, что наука и технологии неразрывно связаны. Вот и пытаются изобрести способы финансирования, рассматривающие науку как нечто оторванное от мира сего. А для связи ее с практикой создано «Сколково» — дом свиданий отечественных умов с зарубежными деньгами. Причем даже те, кому посчастливилось там продать идеи за рубеж, не могут быть уверены в отечественной поддержке своих дальнейших трудов.
Пока в экономическом блоке правительства господствует теория, отрицающая большинство видов взаимосвязей и взаимозависимостей в обществе, наука обречена получать поддержку наугад.
