Жора Крыжовников: «Индийское кино превосходит нас по всем пунктам»
С 24 декабря в российском прокате — караоке-комедия «Самый лучший день» от режиссера «Горько!» Жоры Крыжовникова, главный киноаттракцион этого Нового года. Всем хорош провинциальный гаишник Петя Васютин (Дмитрий Нагиев) — честный, добрый, не пьет уже полгода, вот только привык, что всё за него решают женщины. Сначала мама (Инна Чурикова), теперь невеста Оля (Юлия Александрова). Однако свадебные планы рушит приезд столичной звезды Алины Шепот (Ольга Серябкина из группы Serebro), которая из спортивного интереса сбивает Васютина с пути истинного. Назад для Пети дороги нет — только дальше по наклонной вниз.
Как и в дилогии «Горько!», под прицелом кинокамеры — необузданная стихия русского загула, но градус безумия возрастает до небес. Реалистическая стилистика усиливает условность музыкальных номеров. Все герои поют, и у каждого своя музыкальная партия, а то и две. Нагиев хрипит заглавный хит Григория Лепса и народную «Батарейку», Михаил Боярский, фехтуя на шампурах, — «Мама Люба, давай», Инна Чурикова — «Колыбельную медведицы». Но два самых сумасшедших номера, которые обязаны войти в учебники отечественного кино, — снятый одним кадром I Will Survive Юлии Александровой и ведьминский шабаш «Зеленоглазого такси» Ольги Серябкиной.
Корреспондент «Известий» встретился с режиссером самого смелого фильма года Жорой Крыжовниковым (в миру — Андреем Першиным) накануне старта проката.
— О ваших фильмах постоянно спорят, однако в случае с «Самым лучшим днем» дискуссия из области эстетики плавно перетекла в этическую плоскость: критики не могут решить, должна ли Оля прощать блудного Васютина или нет.
— То, что такой спор идет, — лучшее, что могло с фильмом произойти. Потому что в кои-то веки обсуждают не частность — артиста или качество музыкального номера, — а саму суть. Конечно, у нас была возможность сделать мрачную развязку. И оригинал к этому располагает — сценарий написан по мотивам пьесы Островского «Старый друг лучше новых двух». Там в финале, несмотря на примирение героев, звучит тревожная нота. Оля — единственная, кто во всей этой многонаселенной пьесе не пьет, чем постоянно повергает в ступор окружающих — потому что остальные-то как раз пьют, и много. Ее всем скопом уговаривают: «Ну давай же, по маленькой, чего ты!», пока та не соглашается. И в конце вроде бы happy end, все помирились, но повисает последняя фраза «Не задерживайте-с!», что значит: «Не останавливаемся, пьем дальше». Счастливый это финал? Да черт его знает.
Есть вероятность, что всё повторится и Васютин пойдет по наклонной? Безусловно. Вопрос лишь в том — настаиваем мы на трагичном финале или просто имеем в виду, что могут быть разные варианты развития событий. Наша героиня сделала свой выбор, и права она или нет — решает каждый зритель. Если судить по фокус-группам, зритель делится примерно 70 на 30. Большинство считает — да, надо простить, а меньшинство — категорически против.
— То есть не было желания потрафить зрителю в предпраздничные дни — сделать счастливый финал?
— Честно, очень не хочется делать сервильное, «официантское» кино, обслуживающее зрительский комфорт. Мы старались снимать честно. Это лишь кажется, что мюзикл — жанр от жизни далекий, манифест эскапизма, неправды и всего прочего. Был такой гениальный голливудский хореограф Басби Беркли — человек, фактически создавший жанр американского мюзикла. Пролеты камеры между ног или геометрические фигуры из людей, снятые с потолка — это всё он придумал и первый использовал. Его имя даже стало нарицательным — сегодня в западной практике любой сложнопостановочный музыкальный номер называют «Басби Беркли».
Так вот, в его мюзикле «Золотоискатели 1933 года» (это такая романтическая история двух девушек, которые мечтают петь и вовремя встречают доброго миллионера) есть персонаж, режиссер, который весь фильм твердит: «Хочу поставить мюзикл про Великую депрессию!», и никто не сомневается, что он просто сумасшедший. Однако в финале мы видим кусочек из этой постановки: женщина спасает бродягу, который заснул на пороге ее дома. Полицейский хочет ударить его дубинкой, но она отводит руку и отворачивает лацкан — а там у бродяги медаль за Первую мировую. Далее мы проваливаемся в ее воспоминания и узнаем, что все мужчины ушли на войну, многие погибли, а те, кто вернулся, оказались просто не нужны. И далее идут кадры длинной очереди за хлебом из реальных бедняков — в помятой одежде, с ссадинами и т.д. Трагично, страшно, и фильм всё равно стал самым кассовым в том году. В «Самом лучшем дне», кстати, есть две отсылки к номерам Баркли.
— Мне кажется, у счастливого финала есть еще то оправдание, что он сознательно решен в индийском стиле...
— Я бы не сказал, что «индийский» эпизод носит смысловой характер. Это скорее выход на поклон после спектакля. Как в советском фильме «Буратино» — в конце герои выходят на сцену, зрители хлопают в ладоши, и всем без видимых причин безумно радостно. Мне хотелось закончить ярким, светлым, новогодним номером. В индийском кино такого много, там не принято стесняться и в порядке вещей взять в кадре и запеть. По форме и по стилю наш финал прямо цитирует одну сцену из индийского хита «Ом Шанти Ом». Мы даже обратились за консультацией в Болливуд. Если прислушаться — в песне «Спасибо, родная» играют настоящие индийские колокольца, ситары, барабаны. Словом, сделано ровно так, как сделали бы они сами.
Я в какой-то момент совершено утонул в болливудском кино, посмотрел почти всё, что там сняли с 1990-х годов до современности, и могу сказать, что в плане изобретательности они по всем пунктам нас превосходят. Обзавидоваться можно. Индийцы и в жизни более раскрепощенные — у них религия очень музыкальная, они всё время поют и танцуют. Мы более зажатые, у нас в церквях никто не танцует. Зато можно в качестве тренинга сходить в кино на «Самый лучший день» и дружно подпеть главным героям и даже, чем черт не шутит, потанцевать в проходе (смеется).
— «Самый лучший день» — наверное, самый проникновенный гимн слабому полу в нашем кино последних лет. Я правильно понимаю, что уже знаменитый эпизод, снятый одним кадром, под песню I Will Survive Глории Гейнор — это экранизация некрасовского стихотворения про русскую женщину, которая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит?
— Да, всё верно. И про гимн, и про сцену.
— А зрители, если судить по фокус-группам, считывают отсылку?
— Точно не могу сказать. Вообще я не хотел это как-то сильно выпячивать. Скажу более, в сценарии был прописан очень крутой музыкальный номер, от которого в последний момент, скрепя сердце, мы решили отказаться, потому что он уж слишком в лоб проговаривал главную мысль. Я считаю, что любое многослойное произведение должно работать на всех уровнях и скелет истории не должен выпирать наружу. Если у вас будет торчать голая ключица — это, как минимум, некрасиво, и вообще опасно для жизни.
— Сценарий фильма основан на пьесе Островского, которая написана в середине позапрошлого века. Однако история всё равно идеально ложится на наши дни. Как вам кажется, это с нами навсегда такая беда: сильные женщины тащат на себе страну, а среди мужиков — каждый второй тюфяк и тряпка?
— Меня самого пугает это постоянство. История у нашей страны страшная — скольких мужчин войны выкосили, сколько — репрессии, и часто погибали лучшие, а выживали — подлейшие. Повсюду вот это стремление к угодничеству, принцип «кланяйся вышестоящему — будет тебе счастье», и мужчины потому мельчают. А женщины, наоборот, оказываются самостоятельнее, честнее и с большим чувством достоинства. Потому что у них всегда есть свое, сокровенное пространство для самостоятельной жизни.
Моя работа — исследовать то, что есть сейчас. А работа политика и, может быть, ученого — представить, как может быть завтра и как этого завтра достичь. Мне кажется, всё может поменяться. Если этим прекрасным инициативным, амбициозным людям просто не мешать.
— Вы часто читаете в киношколах мастер-класс о советской комедии. Этот опыт внимательного просмотра что дает вам как режиссеру?
— Мы сейчас живем в принципиально новую эпоху, когда нам одномоментно доступны любые шедевры любого времени любого направления. И можно выбирать, у кого учиться. Можно у Басби Беркли, а можно у Эльдара Рязанова. Лет пять назад, пока я ехал в «Сапсане», впервые, наверное, от начала и до конца посмотрел «Служебный роман» и вдруг осознал, насколько это совершенное с точки зрения драматургии кино. Я запоем пересмотрел всю советскую классику, которую знаю с детства по кускам и фразам, но никогда не видел полностью. На «Мимино», например, плакал и смеялся, два дня не мог успокоиться. Недостижимый сплав лирического и комического.
«Горько!» как-то принято сравнивать с фильмами Гайдая, хотя, как мне кажется, общего там только то, что герои часто падают. Данелия и Рязанов мне ближе — своим умением мешать противоположные эмоции. Например, в классической комедии нет непоправимых ситуаций — всё можно отыграть назад, вернуть уважение, благосостояние и т.д. В «Афоне» у героя Куравлева умирает тетка, та, что его воспитала. И всё — это никак не поправить, жизнь вспять не повернуть. И это дает совершенно иное измерение всей истории. После таких фильмов делать кино, чтобы просто было смешно — скучно. Смех всегда нужно приправлять другой эмоцией.
Советская комедия еще учит нас, что нужно искать подлинно национальные истории. Сегодня это единственный способ хоть как-то противостоять Голливуду. Когда там фильм стоит $200 млн, а у нас $2 млн, конкурировать можно только, если честно рассказывать про себя. Это никто, кроме нас, сделать не может. Все народы на Земле разные и друг на друга не похожи — в этом сила и слабость национального кинематографа. Наша главная задача — сделаться интересными хотя бы самим себе. А там, может, станет интересно и кому-то еще. У меня таких амбиций нет, но тем не менее — буквально на днях у нас была премьера «Самого лучшего дня» в Нью-Йорке, ко мне подошел охранник этого кинотеатра, афроамериканец, и поблагодарил за фильм. «Спасибо, — сказал. — Крутое кино — я очень много смеялся».
