Увеселяя генерала Бетрищева, П.И. Чичиков рассказал ему анекдот из жизни приказных, завершающийся bon mot «Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Жизнь современных светских людей оказалась много парадоксальнее. Гламурный журнал «Квартальный жантийом» (GQ) опубликовал отзыв своего обозревателя А.Г. Беленького на теракты в Париже, после которого чичиковское bon mot нуждается в инверсии — «Полюби нас Беленькими, а черненькими нас всякий полюбит».
Изъяснив свою любовь к Парижу, Беленький попутно сообщил — хотя вроде бы жанр, да и простые соображения такта отнюдь от него это не требовали, — почему двухнедельной давности гибель 224 русских, летевших рейсом с египетского курорта в Петербург не вызвала у него столь сильных и скорбных чувств. Заметим, что хотя о теракте, то есть о гибели самолета, вызванной сознательной злой волей, причем, скорее всего, одной и той же волей что в Париже, что над Синаем, авторитетные инстанции объявили только сейчас, однако версия эта с самого начала рассматривалась как одна из главных.
Гибель соотечественников (по формальному признаку, то есть по паспорту, погибшие с рейсом 9268, что ни говори, но все ж таки являются соотечественниками автора GQ) не произвела такого действия на Беленького: «Мы быстро забыли о катастрофе самолета в Египте, в котором погибло больше двухсот наших соотечественников. Но не потому, что мы черствые и злые. Просто Россия — это такая привычная территория беды, где всегда что-то происходит. Кроме того, мы как-то не представляем себе ни тот самолет, ни тех людей, фантазии не хватает, а Париж мы представляем себе все».
Вообще-то есть французское выражение, следственно, и в Париже бытующее, — Parlez pour vous, monsieur. Мы — сто с лишним миллионов русских — не забыли о катастрофе над Синаем и вполне представляем себе и самолет А321, вполне стандартный, и летевших в нем людей.
Я вполне совпадаю с Беленьким по той особенности биографии, что ни разу не летал чартером на египетские, а равно турецкие, тунисские, тайские и прочие любимые в нашем народе курорты, тогда как в Париже бывал неоднократно, но я не вижу в том никакой своей особой добродетели. Тем более такой, которую надо выставлять публично. Кому нравится поп, кому попадья, кому попова дочка — и к отпускным досугам это также относится. Если же имеется в виду, что «дешевый отдых — это не для меня, я себя и представить не могу среди отпускников низкого достатка», то смерть — она всех равняет. Хоть пассажиров «Когалымавиа», хоть посетителей парижских бистро La Belle Equipe, Le Carillon и Le Petit Cambodge. Тоже, кстати, ничуть не роскошных. И на борту 9268, и в Париже — если посмотреть на далеко не фешенебельную географию террористических атак — жертвами были представители нижнесреднего класса. И что с этого?
Ссылаться на стихи Ахматовой — «И клонятся головы ниже. // Как маятник, ходит луна. // Так вот — над погибшим Парижем // Такая теперь тишина» — уместно, но лишь в том случае, если помнить, что Ахматова писала также и о погибших согражданах. «Принеси же мне горсточку чистой, // Нашей невской студеной воды, // И с головки твоей золотистой // Я кровавые смою следы» — это о детях-ватниках с привычной территории беды. Если бы Ахматова сообщила, что детей Ленинграда она как-то не представляет, она только в Париже представляет себе всё — нет, до такого бы даже тов. Жданов не додумался.
Да и точно ли квартальный жантийом представляет себе в Париже всё? Ведь Париж — это не только двадцать веков истории и не только (на что особенно надсадно сейчас напирается) «Праздник, который всегда с тобой», то есть buvons, chantons, dansons et aimons. Париж есть мног. В немецком романе восьмидесятилетней давности один из героев вдруг открывает себе: «Париж, знакомый ему только как туристу, этот изумительно красивый город, самый красивый в мире, его светло-серебристый воздух и легкую жизнь. В его памяти пробуждались приятные ассоциации: площадь Согласия, Триумфальная арка, набережные Сены, площадь Вогезов, Монмартр, прелестные и доступные женщины — город, где легко дышится и легко живется». Но Париж — это еще и «город запаршивевших, сбившихся с ног полицейских чиновников и затхлых канцелярий, город усталых и пришибленных людей, которые, не зная языка страны, бьются за кусок хлеба и глоток воздуха». К чему ближе север и северо-восток Парижа, где и разыгралась драма, — еще большой вопрос.
Не говоря о том, что и Париж Бальзака и Мопассана — это далеко не только chantons, dansons et buvons. Всё глубже, сложнее и грустнее. Впрочем, требовать от GQ столь многостороннего видения — это, конечно, чрезмерно. Целевая аудитория «Квартального жантийома» — это люди, подобные иностранному принцу, к которому в качестве гида-увеселителя был приставлен граф Вронский: «Это был очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего». Отчего Вронский испытывал неприятные чувства: «Глупая говядина! Неужели я такой?».
Когда глупая говядина предается празднику, который всегда с ней, в компании других глупых говяд, — что же, таков волшебный мир гламура, всегда и везде. Но когда говядина пренебрежительно говорит о боли и страданиях народа, разжигая непроизвольное чувство классовой ненависти и в самых благодушных людях — это уже явное злоупотребление глупостью.
