«Непутевый» сын России. Сергей так сказал о себе сам — в одной из последних своих колонок в газете «Известия». Обращаясь к России, он завершал статью такими словами: «Матушка Россия, непутевый твой сын бьет тебе челом». Сергей писал часто таким языком, одновременно с иронией и пафосом. Этот его стиль восхищал многих поклонников его статей и раздражал оппонентов: по-моему, ни одна колонка Сергея не прошла не замеченной врагами.
Особенно их возмущало, что о России таким высоким слогом пишет философ. Человек, который сам себя называет философом и объективно является таковым.
С какого-то относительно давнего времени в философских цехах России стали явно преобладать люди, для кого любой дискурс о России представлял собой некий род интеллектуального самоубийства. Какая Россия? Россия — игра ума, не более. Россия — это феномен нашего ума, это «превращенная форма» нашего тяготения к порядку и величию. Для того чтобы говорить о России как о живой сущности, нужно было осуществить акт самоотречения.
И вот появляется этот странный философ, не профессиональный патриот, не славянофил, человек, завороженный самой большой философской тайной — темой смерти. В его компьютере на главной странице, помимо файла «Известия», куда он складывал тексты своих колонок, я увидел две папки. Одна из них называется жутковато — «Русская смерть». Очевидно, в этих двух словах была заключена вся интеллектуальная судьба Сергея, он был ужален двумя идеями, которые и пытался разгадать, — темой русскости и темой смерти. Как он соединял эти две темы, еще предстоит исследовать и понять. Однако мы знаем одно — о смерти он писал в своих философских текстах, русскости посвящал лучшие статьи в «Известиях».
Его не понимали. Поклонники Высоцкого обиделись на его колонку о поэте — «Любимый шут эпохи застоя» называлась эта колонка. От мамы Сергея только после его смерти я узнал, что Владимир Семенович был не просто любимый поэт Сергея, это был кумир всей его жизни. Возможно, бессознательный пример для подражания. Когда он писал о Высоцком, он писал о себе — о человеке, навсегда оставшемся в плену любви к СССР последних лет его существования, этой немодной любви, которой Высоцкий в общем и посвятил всю свою поэзию, а Сергей Роганов — свою публицистику.
Увы, нам не удалось много пообщаться — исключительно по моей вине. Сергей как раз тянулся к общению, постоянно звал в гости, предлагал какие-то форматы встречи в рамках нашего небольшого сообщества колумнистов «Известий», которое, кажется, только сейчас начинает чувствовать себя чем-то единым, таким небольшим отрядом литературных добровольцев, сражающимся против превосходящих сил многоликого противника.
Сергей почувствовал это раньше нас всех и постоянно звал нас к какому-то невиртуальному взаимодействию. Не хватало ни времени, ни сил, ни, может быть, каких-то нужных качеств характера, чтобы откликнуться на его призыв. У всех нас была своя жизнь, свои дела, и встречаясь на страницах «Известий», мы тем не менее продолжали идти своей дорогой — в отличие от тех, кто стремится и умеет свиваться в стаи в том числе и для того, чтобы обгавкивать оппонента.
Нам так и не удалось много пообщаться при жизни, во всяком случае, офлайн. Для меня он во многом остался загадкой — один из нас, один из нашего полка, но, может быть, чуть более искренний, более живой, чем многие из нас. Живой, но чей взор философа был прикован к смерти, приближение которой он будто торопил.
И вместе с тем...
Одна из последних произнесенных им фраз, произнесенных уже на больничной койке в реанимации, которую передала мне его мама, была обращена ко мне: передай Борису, что я еще вернусь, я еще буду писать в газету. Этому не суждено было, конечно, исполниться, но такие фразы, знаете, обязывают.
Значит, надо продолжать. Значит, нельзя останавливаться.
