Открытого противостояния вольнодумцев и консерваторов вокруг новосибирского «Тангейзера» вообще-то можно было избежать. Так хулимый ныне вольнодумцами министр культуры В.Р. Мединский изначально вовсе не скакал с шашкой на горячем коне, грозя изрубить в компот всех врагов веры Христовой, но достаточно долго пытался проявлять оппортунизм и смазывать вопрос, чтобы притушить оперный соблазн.
Иное дело, что и либертэны, и православные были тверды и ни на какой гнилой компромисс идти не хотели. Только когда позиции были совершенно четко очерчены — «Имеем полное римское право кощунствовать» vs. «Не потерпим кощунства», — последовала хирирургическая поездка замминистра В.В. Аристархова в Сибирь с новым культуртрегером В.А. Кехманом. «Не хотите по-хорошему, значит, будет по-нехорошему».
Впрочем, если бы не удалось избежать короткого замыкания в Новосибирске, заискрило бы в другом месте. Да и сейчас следует ожидать нового искрения, ибо дело не в Кулябине, владыке Тихоне, Мединском и Кехмане, но в общекультурной ситуации. Преодолев гнет тоталитаризма и сбросив иго цензуры, культура уже четверть века развивается в новых условиях и в итоге доразвивалась.
Модель, к которой она пришла, в общем-то везде одна и та же. Хоть в театре, хоть в кинематографе, хоть в словесности. С одной стороны — живущая по законам рынка масс-культура, ориентирующаяся на нельзя сказать, чтобы самую развитую публику и нельзя сказать, чтобы на самые высокие чувства этой публики. Достоинства этой культуры видны из современной киноафиши, где всех кроют 3D-поделки для американских подростков.
С другой стороны, этой коммерческой халтуре противостоит, на первый взгляд, не зависимое от требований рынка искусство for happy few — артхаусное кино, всё та же режопера, современное искусство, заумная словесность etc. На первый взгляд, свободное от оков, в действительности обыкновенная жесткая олигополия, предписывающая творить только так, а не иначе, в противном случае Мамон не будет платить, а куратор вычеркнет из списков на довольствие.
В смысле хождения строем современный творец, всё презирающий: законы, совесть, веру, — ничуть не свободнее честного ремесленника, клепающего свои лубки без особенных претензий. Что у того, что у этого шаг влево, шаг вправо считается за побег, конвой стреляет без предупреждения.
И простодушная масс-культура, и современное искусство были, впрочем, представлены еще в картинной лавочке на Щукином дворе в Петербурге — «Наконец овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!».
То, что хоть лубочные сериалы, хоть нашумевшие театральные постановки клепаются без божества, без вдохновенья, приобыкшей рукою ремесленника — казалось бы, что же делать. Аудитория этих изделий — она сама, что ли, живет божеством и вдохновеньем? Весьма сомнительно.
Но смутное воспоминание об истинном призвании художника оказывается неистребимым — «Бывало, мерный звук твоих могучих слов // Воспламенял бойца для битвы, // Он нужен был толпе, как чаша для пиров, // Как фимиам в часы молитвы. // Твой стих, как Божий дух, носился над толпой // И, отзыв мыслей благородных, // Звучал, как колокол на башне вечевой // Во дни торжеств и бед народных». Сила потребности в таком искусстве такова, что очередная выдача камня вместо хлеба и змеи вместо рыбы порождает искрение на манер новосибирского. Его можно временно притушить, но если вместо вечевого колокола звучит одна лишь «Кукарача», искрение будет перманентным.
Можно называть недовольных культурной ситуацией «ватниками», можно объяснять, что они ничегошеньки не понимают в истинном художестве. Вопрос, занимающий публику, — «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк! // Иль никогда, на голос мщенья, // Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, // Покрытый ржавчиной презренья?..» — от этого никуда не денется.
