«Надо пересмотреть базовые идеи ядерной энергетики»

Академику РАН, Герою Социалистического Труда и президенту Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» Евгению Павловичу Велихову 2 февраля исполняется 80-лет. В канун юбилея «Известия» поговорили с ученым об истории атомной энергетики, мегапроекте ITER и современных проблемах российской науки.

— Евгений Павлович, когда-то считалось, что жизнь каждого человека определяют три богини судьбы Парки. А  кто или что определило вашу судьбу?

— Это смотря о какой ее линии говорить. В первую очередь, конечно, мои родители. Мой отец был инженером-строителем, колесил по Сибири, Уралу, Украине, строил судостроительный завод в Северодвинске, куда я попал впервые в трехлетнем возрасте и с которым впоследствии судьба опять меня свела уже во время эпопеи с Росшельфом, платформой «Приразломная». Я бы упомянул еще книгу Джеймса Джинса «Вселенная вокруг нас», которую я прочитал классе в шестом и которая сыграла очень большую роль вообще в моем интересе к науке, физике. Потом был полуанекдотичный случай, когда мы с приятелем решили, что нашли метеорит. Еще я ходил в физический кружок очень сильный в старших классах школы, сделал даже осциллограф своими руками — всё это подспудно сыграло свою роль, конечно. А что касается сознательного выбора — это, наверное, выбор жены и места работы. Кстати, это примерно в одно время происходило, а в результате и с Натальей Алексеевной, и в Курчатовском институте прошла вся моя жизнь.

— Какой это был год? И каким был тогда Курчатовский институт?

— Когда я еще учился на физфаке МГУ в 1956 году, мне и еще нескольким студентам посчастливилось попасть  на преддипломную практику в Лабораторию измерительных приборов АН СССР (ЛИПАН) — так тогда назывался Курчатовский институт. Итогом этой практики стала моя работа «Устойчивость вращения жидкости в магнитном поле», опубликованная в 1959 году, и она до сих пор самая цитируемая из моих научных статей. Сейчас описанное там явление называется магниторотационной неустойчивостью и в общем-то является универсальным принципом поведения всех объектов Вселенной — от ядра планеты Земля до звездных скоплений. Вообще это был такой романтический, очень энтузиастский период в истории нашей науки — казалось, что всё по плечу. После окончания МГУ я попал в аспирантуру в теоретический отдел ЛИПАН к Михаилу Александровичу Леонтовичу, который занимался термоядерным синтезом. В Курчатовском институте всегда опирались на глубинные традиции фундаментальной науки, из которой вырастали важнейшие, иногда в прямом смысле жизненно важные практические результаты — ядерное оружие, ядерная энергетика, медицина, материаловедение, управляемый термоядерный синтез. В этом направлении наша страна, Курчатовский институт были первопроходцами, о чем Курчатов рассказал в своем знаменитом докладе в Харуэлле, и это была настоящая научная сенсация тогда. Вообще Игорь Васильевич Курчатов, курчатовцы с самого начала атомного проекта дали толчок развитию огромного количества новых научных направлений, под которые образовывали лаборатории, институты в Дубне, Сарове, Гатчине. Напомню в год 70-летия атомной энергетики, что и это стратегически важное направление вышло из стен Курчатовского института. К вопросу о линиях судьбы — в 2010 году в состав теперь уже Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» вошли Институт физики высоких энергий (Протвино), Институт теоретической и экспериментальной физики имени А.И. Алиханова, образованный когда-то как лаборатория № 3, гатчинский Петербургский институт ядерной физики им. Б.П. Константинова.

— Получается, что вы сразу занялись управляемым термоядерным синтезом — той темой, которая станет одной из самых главных в вашей научной жизни?

— Первая научная тема, которую мне поручили, была по неустойчивости плазмы — крайне сложной системы, четвертого состояния вещества, с не до конца понятыми и до сих пор закономерностями. Вот из этой проблемы и выросла затем большая наука. Вообще отцы-основатели термоядерного синтеза, как известно, — Игорь Евгеньевич Тамм и Андрей Дмитриевич Сахаров, которые занимались им применительно к бомбе. Есть легендарная история, как сержант Лаврентьев, служивший тогда на Тихоокеанском флоте, прислал письмо в ЦК, которое переадресовали Сахарову, где он предложил способ электростатического удержания плазмы при очень низких давлениях. Это дало очень важный толчок для дальнейших работ по созданию токамака — тороидальной камеры с магнитными катушками.

— Это стало впоследствии основой для международного проекта ITER?

— Это вы очень опередили события. Там с Сахаровым тогда доложили всё Курчатову, а тот, в свою очередь, обратился к письмом к Сталину — в 1951 году. По сути это была программа развития не только термоядерной, но и атомной энергетики. Получили добро, и началась работа. Надо сказать, что сделаны были все первые токамаки замечательным инженером Натаном Явлинским и заместителем Курчатова Игорем Головиным, ну и, конечно, выдающиеся курчатовцы Михаил Леонтович и Лев Арцимович — основатели этого направления. В 1955 году был создан первый токамак в Курчатовском институте, в 1968 году удалось добиться температуры плазмы в 10 млн градусов, а 3 февраля 1976 года на нашем «Токамаке-10» впервые в мире была достигнута температура термоядерного синтеза. Т-10 был рассчитан на 10 лет работы, но проект был настолько удачный, что он проработал уже почти сорок.  В 1979 году у нас появилась еще одна уникальная установка Т-7 — первый сверхпроводящий токамак. И, наконец, в 1988 году был запущен сверхпроводящий токамак Т-15 — уже на новом передовом сверхпроводнике ниобий-олово.

— Почему же мы тогда не стали строить ITER у нас в стране?

— После наших успехов началось триумфальное шествие токамаков по всему миру — их начали строить в США, Европе, Японии, активно развивалась международная кооперация. Так возник Совет по термоядерным исследованиям при МАГАТЭ, в СССР после удачного запуска Т-10 удалось пробить постановление ЦК и Совета министров «О развитии исследований в области управляемого термоядерного синтеза». Создали совместную российско-американскую комиссию, совместную программу по разработке гибридного варианта термоядерного реактора. Такой реактор более экономичен с точки зрения получения и использования нейтронов и более безопасен, так как его суть, устройство исключает неконтролируемую цепную реакцию. У американцев очень неплохо шли тогда исследования по термояду, средства выделялись соответствующие, намечалось несколько крупных проектов в этой области, но они не состоялись. В общем, это долгая история, тут были замешаны и политические силы, и финансовые интересы, американцы сначала подписали соглашение, потом вышли из него, потом опять вернулись.

Всем очевидно, что одним из важнейших факторов развития той или иной технологии всегда был военный, а в ITER этой составляющей нет, соответственно, такой мощный заказчик, как ВПК здесь не заинтересован. В Европе подобная ситуация, но там существует такая организация-координатор, как Евратом, — во многом благодаря ей международное соглашение о запуске проекта всё же состоялось в 1988 году с участием Евросоюза, США, России и Японии.

Вообще азиатские страны гораздо больше заинтересованы в энергетической составляющей проекта, так как у них энергопотребление растет колоссальными темпами, а своих ресурсов остро не хватает. Поэтому впоследствии Китай, Южная Корея, Индия включились в проект ITER. Подумайте только — больше половины населения Земли участвует в проекте! Конечно, роль России очень значительна — мы  вносим 9% стоимости сооружения ITER в виде высокотехнологичного уникального оборудования. Около 30 российских научных и производственных организаций в этом задействовано, и Курчатовский институт координирует нашу деятельность в этом мегапроекте.

— Немало слышится критических замечаний, что проект очень затянулся, прошли годы, потрачены огромные средства, а конца ему не видно.

— Если глобально, то проект ITER — это не  просто создание новой технологии получения энергии, это фактически переход к новым принципам овладения энергией, процессами, происходящими на нашем Солнце, звездах, где термоядерные реакции протекают при температуре около 20 млн градусов. Происходит слияние ядер изотопов водорода — дейтерия и трития, в результате чего выделяется огромное количество энергии.

Подобное же мы пытаемся повторить и в проекте ITER. Никогда еще человечество не строило установок такого уровня сложности, с таким объемом финансовых затрат. Это гигантская установка высотой около 30 м, весом 23 тыс. т, с объемом плазмы 840 куб. м и температурой горения 150 млн градусов. Такое вообще трудно оценивать по каким-то шаблонам. Ведь поначалу никто не думал об экономических выгодах атомной энергетики, а сейчас она основа современного энергетического развития.

Потребности человечества в энергетических мощностях будут всё возрастать, и без термоядерной энергетики нам не обойтись, это очевидно. Нельзя забывать и о том, что, участвуя в этом проекте, мы создаем уникальную технологическую базу, например, по производству сверхпроводников, их испытаниям. Из проекта развились и высокотемпературная сверхпроводимость, многочисленные плазменные технологии, даже плазменный скальпель в современной хирургии родом отсюда, и плазменный ускоритель, и двигатель для космических аппаратов, и новые материалы с принципиально новыми свойствами — долго еще можно перечислять. Еще одно важное обстоятельство я хотел отметить: этот способ получения энергии значительно безопаснее, чем другие.

— Вы имеете в виду атомную энергетику?

Не только. И ГЭС, и ТЭЦ, даже ветровая энергетика, прямо скажем, не здорово влияют на окружающую среду, а в случае серьезной аварии на большой ГЭС последствия могут быть просто катастрофическими. Ясно, что атомной энергетике нет альтернативы в этом столетии, без нее нам просто не преодолеть энергетический кризис. Ее огромные плюсы — относительная дешевизна получения энергии, высокая концентрированность производства, и в рабочем режиме АЭС не наносит вреда экологии.

Главные проблемы, конечно, — это предотвращение аварий и утилизация отработанного топлива. Мы находимся сейчас в такой стадии развития, когда надо пересмотреть базовые идеи ядерной энергетики в принципиальном, системном плане. Сегодня мы планируем развивать новое поколение гибридных ядерных энергетических систем, так называемую зеленую ядерную энергетику. Она может быть реализована на основе концепции внутренне самозащищенных ядерных энергоисточников — жидкосолевых гибридных токамаков, в которых осуществляется самообеспечение топливом и эффективное преобразование энергии. Также у нас есть наработки по использованию обычных и быстрых реакторов малой мощности, которые по своему устройству обеспечивают себе пассивную безопасность.

— После Чернобыля одно время казалось, что с атомной энергетикой покончено. Кстати, после аварии на «Фукусиме» такого резко отрицательного резонанса не было. Почему?

— Во-первых, авария на ЧАЭС стала первой подобного масштаба. До этого были, конечно, аварии в ряде стран, самая значительная в 1979 году в США на АЭС «Тримайл-Айленд», когда расплавилось топливо, но сам реактор уцелел, окружающая среда не пострадала практически. Могу точно сказать, что в большинстве аварий виной был пресловутый человеческий фактор. Кстати, та же авария на «Фукусиме», как ни парадоксально, доказала полную надежность собственно реактора АЭС. Ведь сама станция устояла при сильнейшем землетрясении и цунами, а разрушились тепловыделяющие элементы в двух реакторах. Японцы решили заглушить реакторы, охлаждая их водой, в итоге эта радиоактивная вода просочилась в почву, попала в море, при этом целый ряд сотрудников получили высокие дозы. Поразительно просто, насколько не соблюдались элементарные нормы безопасности. Но взрыва реактора, как в Чернобыле, там не было, так как реактор у них не графитовый, пожара и взрыва просто не может быть.

— Вы ведь принимали непосредственное участие в ликвидации аварии на ЧАЭС?

— Да, принимал, как и 600 моих коллег-курчатовцев. Тогда наша главная задача была не дать попасть топливу реактора в Припять и Днепр. Полностью избежать этого не получилось, но всего произошло не более 4% выброса из реактора. Нам удалось локализовать горение без всякой воды, а потом уже пошел процесс охлаждения. Под реактором мы сделали специальную ловушку для топлива, чтобы, если оно расплавится,  не ушло в почву. А сейчас такие ловушки есть во всех современных АЭС. Много было сломано копий, кто виноват. Мое убеждение — опять человеческий фактор, было нарушено множество существовавших уже тогда правил безопасности. После этой аварии у нас в стране все принципы работы атомной промышленности были серьезно пересмотрены, ужесточены требования к работе технических систем на АЭС, персонала. Уровень безопасности на АЭС сейчас крайне высок. Это подтверждается опытом их безаварийной эксплуатации и на зарубежных станциях, в строительстве которых «Росатом» принимает самое активное участие. 

А вот по поводу резонанса вокруг аварии на ЧАЭС, о котором вы спросили. Тут немаловажным был и политический фактор. В определенном роде  авария стала еще одним звеном в цепочке событий, приведших к распаду Советского Союза, и ее, так сказать, умело распиарили в своем роде. Просто истерия началась, писали о якобы тысячах погибших, выжженной земле, отравленной воде. Всё это, конечно, сыграло свою отрицательную роль, развитие атомной энергетики на долгие годы затормозилось. Это касается и науки, и технологий, и кадров — всё это мы до сих пор ощущаем. Кстати, еще о сравнении ЧАЭС и «Фукусимы». Несмотря на все издержки советской системы с ее закрытостью, мы самым активным образом привлекали иностранных специалистов, руководителей МАГАТЭ привезли на станцию, они получили всю информацию и уже через пару месяцев после аварии подготовили развернутый доклад. А ведь на «Фукусиме» такого не происходит, они иностранных специалистов, российских в том числе, туда не подпускают — это упрек в адрес управляющей компании, менеджеров-бюрократов, так сказать. Такая закрытость не может не беспокоить.

— Евгений Павлович, вы 10 лет был президентом нефтегазовой компании «Росшельф». Как это связано с вашей наукой?

— Как я говорил в самом начале нашей беседы, у меня особое отношение к «Севмашу», на строительство которого я впервые попал в трехлетнем возрасте. А если серьезно, уже в 1980-х стало очевидным, что шельфы Карского, Баренцева морей имеют огромные запасы углеводородов. Возникла мысль силами подводного атомного машиностроения начать их освоение, и «Севмаш» как никакое другое предприятие не подходил лучше на роль первопроходца в этих работах.

Наши идеи нашли поддержку на самых верхах, но пока шли предварительные обсуждения, рухнул Советский Союз, наступили сложнейшие для страны и науки годы. Само существование «Севмаша» оказалось под угрозой, заказов у этого гиганта попросту не было, начались сокращения, зарплату не выплачивали. Приснопамятный Егор Гайдар предлагал в рамках конверсии наладить выпуск ложек на «Севмаше»! Вспоминать не хочется те времена. Нужны были серьезные инвестиции, а их могли дать только приносящие доход отрасли, компании, которых на тот момент у нас было раз-два и обчелся. Я предложил идею диверсификации — при сохранении оборонного заказа создать новую энергетическую промышленность. Моими союзниками стали гендиректор «Севмаша» Давид Пашаев, президент «Газпрома» Рем Вяхирев, Виктор Степанович Черномырдин нас активно поддержал. Не буду вдаваться в подробности всей подковерной борьбы, но в итоге вышло распоряжение правительства о создании новой компании «Росшельф», куда вошли «Газпром», другие нефтегазовые компании и основные предприятия атомного подводного кораблестроения во главе с «Севмашем».

Научный вклад Курчатовского института был, конечно, значительным. Скажу честно, во многом именно благодаря этому проекту Курчатовскому институту удалось пережить лихие 1990-е без больших потерь, он нас здорово поддержал на плаву. Но главное, что этот проект не дал погибнуть целой отрасли, ведь потребовалась масса рабочих рук, голов, возникли новые технологии, производства целые — и всё это на российские деньги, усилиями отечественных специалистов. Долгая была дорога и трудная, но итог налицо: морская нефтяная ледостойкая платформа «Приразломная» уже успешно ведет  добычу нефти на российском арктическом шельфе. Платформа гравитационная, ее вес — около полумиллиона тонн. Это уникальное технологическое сооружение, устойчивое против ледовых полей, с нее можно круглогодично производить бурение скважин, добычу, хранение, отгрузку нефти на танкеры — и всё это с полным автономным энергообеспечением и максимальной безопасностью нефтедобычи. Так что это предмет моей особой гордости.

— И всё это было бы невозможно без информационных технологий, у истоков развития которых в нашей стране вы стояли?

— Вообще-то в СССР средства информатизации, микроэлектронная промышленность были в конце 1970-х годов развиты очень неплохо, так что у истоков я вовсе не стоял. Кстати, еще в 1955 году в Институте атомной энергии была введена в действие и в течение 7 лет успешно эксплуатировалась, я думаю, одна из первых ЭВМ тогда — ЦЭМ-1.Так что начинали мы развитие информационных технологий наравне с остальным миром. Другое дело, что замыкалось это всё, как и многие другие достижения нашей науки, на ВПК, что в значительной мере и не давало развиваться нормально нашей экономике, промышленности.

Существовали мощные предприятия в этой области, отдельные институты успешно развивали информатику, микроэлектронику, но не было основной линии, приоритеты не были определены, отсутствовал координатор. Я считал, что под это направление необходимо создавать отделение в АН СССР, которая в то время, безусловно, определяла всю научную жизнь страны. Эта моя идея в академии поддержки не нашла, скорее наоборот, Госплан тоже противился, тогдашний премьер Николай Александрович Тихонов возражал. Тем не менее в 1984 году отделение все же было создано, решающую поддержку оказал, конечно, Анатолий Петрович Александров, в то время директор Курчатовского института и президент АН СССР. Началась очень интересная работа, в том числе по массовому внедрению компьютеров на предприятиях, в вузах, школах, организации собственного производства. Из Курчатовского института тогда развился Рунет, у нас до сих пор работает один из первых в стране дата-центров. Сейчас, кстати, в состав Курчатовского НБИКС-центра входит Центр обработки данных и суперкомпьютерный комплекс. Но тогда, в 1980-е годы мы опоздали, наше отставание в этой области мы преодолеть не смогли. Советская система организации промышленности оказалась неадекватна новому времени.

— Вы упомянули о противодействии тогда еще АН СССР созданию нового отделения. Как складывались ваши отношения дальше и что вы думаете по поводу столь обсуждаемой реформы РАН?

— По-разному складывались отношения. Внутриакадемическая жизнь всегда была очень непростой. Жаль, писателя масштаба Булгакова сейчас нет, а то мог бы написать об этом новый «Театральный роман», вернее, академический. Безусловно, академия в советское время была интеллектуальным центром страны, роль ее была очень велика и успехи значительны. Люди были яркие, активные, переживающие за дело. Могу сказать, что в годы застоя, как их теперь называют, его-то в АН СССР не наблюдалось. Застой там расцвел буйным цветом как раз в 1990-е.

Возможно, на первых порах это было и правильно — хоть какая-то стабильность в том хаосе, который у нас творился. Но с начала 2000-х жизнь в стране уже менялась кардинально, а Российская академия наук (РАН) продолжала двигаться по инерции. Вернее, определенная ее часть вполне неплохо встроилась в новые рыночные механизмы. А вот остальная академия, ее огромный механизм, ржавел и ветшал, собственно наука уже мало кого интересовала. На все попытки начала каких-то реформ, критику извне, от того же Министерства науки, еще в конце 1990-х, поднималось яростное противодействие, основной мотив которого был — замахнулись на святое. Хотя были реальные шансы, люди, которые могли бы изменить ситуацию — не дали… Что ж, по-человечески этот страх перемен понятен, помните, как у Горького: «мне здесь прекрасно… тепло и сыро». Благодаря тому, что через выборы в члены-корреспонденты и академики РАН «породнилась» со многими государственными и бизнес-деятелями, все атаки удавалось отбить. Об этом много писали, и я говорил немало об архаичности структуры РАН, ее отрыве от собственно науки. Поэтому, конечно, отношения с определенной частью академического сообщества у меня непростые.

— Прошлой весной «Известия» брали у вас интервью по поводу вашей инициативы об отмене двухступенчатости членства в РАН. Хотя ее поддержали многие члены академии, у большинства эта идея поддержки не нашла. Что теперь?

— Я этот вопрос об абсолютной бессмысленности двухступенчатой системы обсуждал уже лет 30 назад, но зря сотрясал воздух и тогда, и сейчас. Понимаете, академические выборы — очень удобный инструмент манипулирования людьми, целыми институтами, отделениями. Промежуточное звено в виде членкорства здесь очень кстати — больше простора для маневра, кстати, полная аналогия с кандидатским стажем в КПСС, системой кандидатов и докторов наук. Некоторые ученые просто губили так свою научную, а иногда и не только жизнь в погоне за этими фетишными целями. С учетом реформирования РАН, наконец избранного нового президента, можно было от такого рудимента, как двухступенчатость, избавиться, подключить  к управлению академической наукой более молодых и активных членов-корреспондентов — кстати, этот пункт был в первоначальном варианте закона о РАН, но он противоречил интересам определенной части академического сообщества. А лично для меня моя инициатива закончилась непереизбранием в новый президиум РАН — тайным голосованием, конечно.

— Что вы ждете от реформы РАН?

— Жду работы, научной, а не показной, результатов, отчета, наконец, за свою деятельность и вложенные государством средства — всего того, чего не было в РАН последние 20 лет. И сейчас, в связи с реформой РАН, появился реальный шанс начать это делать. Первое и главное, как мне кажется, — это формирование исследовательских центров, нацеленных на решение междисциплинарных, конвергентных научных проблем. И сделать это можно только путем объединения соответствующих академических институтов. То, что этот процесс уже пошел, я вижу на примере нашего Отделения нанотехнологий и информационных технологий (ОНИТ), большинство объединяющихся институтов, их директоров именно отсюда. И наше ОНИТ с самого начала формировалось именно в таком новом междисциплинарном тренде, как сейчас модно говорить. В нем объединились ученые из, казалось бы, далеких друг от друга областей: физики самых разных специальностей, математики, специалисты в области информационных технологий и микроэлеткроники, химики, биологи и др. Поэтому не будет преувеличением сказать, что наше отделение сегодня — это своеобразная точка роста для междисциплинарной науки , основы технологического уклада самого ближайшего будущего.

— Подобные же процессы сегодня идут в науке Курчатовского института?

— Знаете, многие физики в определенный период своей жизни приходят к философии. Это закономерно, ведь вышли эти две области познания окружающего мира из одного корня. Вот и физический, ядерный Курчатовский центр сейчас находится на новом, в чем-то философском этапе своей научной жизни, и связан он с конвергентными НБИКС-технологиями — это нано, био, информационные, когнитивные, и социогуманитарный блок недавно к ним присоединился. Собственно информационными технологиями мы занимаемся давно. Нанотехнологии тоже имеют у нас давнюю историю — мы создавали новые материалы на их основе и для реакторов, и в термоядерных исследованиях активно применяли. Нанотехнологии уже заметно изменили техническую базу, сами принципы производства, научный инструментарий. Но на новый уровень развития в этой области мы вышли с приходом в Курчатовский институт Михаила Ковальчука, который стал основным идеологом, инициатором создания нашего НБИКС-центра.

— Почему же вы решили начать развивать нанотехнологии, а уж тем более и НБИКС в ядерном центре, какая связь?

— В 1990-е Курчатовский институт, как и вся наша наука, был вынужден фактически выживать. И мы пережили это время не без потерь, хотя, может, и не таких непоправимых, как в других институтах и даже целых отраслях нашей промышленности, науки. Нам, как я говорил уже, и проект с Росшельфом помог, и работы по реабилитации загрязненных территорий, но с учетом жестокого кризиса в атомной промышленности после аварии на ЧАЭС, наша традиционная деятельность в атомной энергетике неизбежно сбавляла обороты.

Нужна была новая идея, направление. У нас еще с 1980-х тянулась история с постройкой синхротрона, дело шло медленно, по объективным причинам в том числе. У нас в стране подобной мегаустановки не было, как, собственно, нет и сейчас, кроме Курчатовского синхротрона. Вот в этой синхротронной истории Михаил Валентинович Ковальчук проявил себя с очень хорошей стороны, прежде всего как ученый и как организатор. Собственно, знал я его давно как талантливого физика-рентгенщика, еще с начала 1980-х, когда созданная им лаборатория в Институте кристаллографии АН СССР активно включилась в программу развития микроэлектроники. Именно поэтому я попросил его возглавить Курчатовский синхротронный центр в 1998 году, и он довел его до ума, запустил целый ряд новых экспериментальных станций.

Стало ясно, что это перспективное направление, востребованное во многих областях. А дальше он начал подтягивать биологический кусок, развивать это направление, которое, кстати говоря, когда-то в Курчатовском институте было довольно сильным, изучалось воздействие радиации на биологические объекты. Вот так складывалось сначала нано, к ним потом био. Информационные наши возможности мы значительно модернизировали, усилили. Наш суперкомпьютерный центр загружен работой и для ЦЕРНа, «Росатома» и для внутренних потребностей нашего атомного блока, биологического отдела. Но, как известно, самый совершенный компьютер всегда с нами — это наш мозг. Другое дело, насколько эффективно мы его используем. Изучение мозга сродни устройству Вселенной, и мне это направление крайне интересно сегодня. Так что когнитивное направление развивается у нас в институте сейчас тоже активно. У нас очень неплохая исследовательская база для этого — МРТ, ПЭТ, нейрофизиологическое подразделение сильное. И меня очень радует, что Курчатовский институт получил новый импульс развития, новые идеи, оборудование, молодежь. Ведь мы создали на базе Курчатника целый НБИК-факультет в Московском физико-техническом институте (МФТИ).

При этом мы продолжаем, конечно, и те направления, за которые мы всегда отвечали, где являемся научными руководителями, где у нас сильнейшие научные школы: атомную и термоядерную энергетику — дело моей жизни. Я убежден, что именно в НБИК-конвергенции нас, весь мир ждет принципиальный прорыв — и в переходе к новой энергетике, и, если хотите, к новому человеку. Для этого, правда, человечество должно подняться на новый уровень отношения к самому себе, к миру, меру ответственности осознать. Вот видите, опять философия получается.